Островитяния. Том третий
Шрифт:
А скоро и Лайя, Лайна и Глэдис появились в воротах дома на дальнем конце поля — маленькие движущиеся фигурки в ярких платьях. Все, как по условленному знаку отложив серпы, собрались под большим старым дубом. Ветра не было, и, несмотря на осеннюю прохладу, начало пригревать солнце.
Когда все были в сборе, оказалось, что нас десятеро и Глэдис — самая молодая. Каждая из женщин принесла по корзине с мясными рулетами, свежим салатом, ореховыми лепешками, яблоками и большими бутылками с разбавленным водой вином. Мы расположились, кто сидя, кто лежа, под ветвями дуба, ярко желтевшее на солнце поле расстилалось перед нами. Мне слишком часто приходилось уже вот так
Молодой Ансель, полулежа, расположился рядом с нею. До меня доносились отрывки их разговора. Ансель рассказывал Глэдис о том, как все рады, что в усадьбе теперь живут и она наконец-то перестала стоять темной и нежилой. Как приятно, завидев приветливо светящиеся окна, зайти навестить Ланга и Гладису. Теперь все почувствуют себя естественней и легче, а на Анселей и Стейнов можно положиться, как на лучших друзей… Сказав это, он бросил отломленную веточку в спину молодому Стейну, который с добродушной, приветливой улыбкой поглядывал кругом… К тому же он рад, продолжал Ансель, что теперь в поместье есть еще и его ровесники, кроме сестры… Немножко непривычно, конечно, что из ста пятидесяти тысяч островитянских поместий у них, как еще лишь в двух-трех местах, хозяева — танар— приехали из чужих краев, но Ланг да, пожалуй, и Гладиса ни в чем не отличались от прочих людей.
Произнеся эти слова, он посмотрел вверх, на Глэдис, как бы надеясь, что она словом или взглядом подтвердит его правоту, а может быть, и на большее…
Нет, тот, кто чувствовал себя стоящим ниже или равным, но находящимся в подчинении, никогда не стал бы так говорить со своей хозяйкой. Я заметил, что Глэдис изучает его, но по ее дружелюбным и в то же время ни к чему не обязывающим ответам видел, что у нее и в мыслях не было, что Ансель за ней ухаживает… Однако я услышал, как она назвала ему свой возраст и попробовала подсчитать, когда праздновать свой день рождения по островитянскому календарю.
Ансель смотрел на нее с тем выражением, с каким любой молодой человек смотрит на хорошенькую женщину. Я вспомнил Гартона и даже Дорна. Что-то в Глэдис, несомненно, привлекало мужчин-островитян. Ее можно было назвать симпатичной или, скорее, видной женщиной, со всегда блестящими глазами, оживленным лицом, — такой тип гораздо чаще встречался в Америке, нежели здесь. Она была искренна и пряма в общении, целиком отдавалась разговору, но чувствовалось в ней и нечто скрытое, поскольку образ мыслей ее был все же иным. Ансель был статным и весьма привлекательным юношей. Мысль о том, что он на семь лет моложе — и сейчас это стало очевидно, — больно кольнула меня, и я задумался: так ли уж прочна любовь Глэдис, которая сейчас основывалась лишь на физической
Обеденное время закончилось. Мужчины вернулись к работе. Я обернулся к Глэдис: она стояла в нерешительности, не зная, чем теперь заняться, и я предложил ей взять грабли и немного помочь Лайе и Лайне.
— Я действительно здесь нужна? — спросила Глэдис.
— Особой нужды нет, но помочь ты можешь. Да и занятие это приятное.
— Если я не нужна… Может быть, в другой раз… Пожалуй, мне лучше вернуться домой и распаковать вещи… Но послушай, Джон, если ты хочешь, чтобы я осталась…
— Поступай, как тебе хочется.
— Тогда я пойду.
Она уже пошла было прочь, но тут же вернулась:
— Когда тебя ждать?
— Когда стемнеет.
— Значит, к ужину?
— Примерно за час до ужина.
— Ты не против, если… Впрочем, чая все равно нет.
— Попроси Станею приготовить шоколад.
— Ладно. Тогда… до встречи.
В голосе ее мне почудилось разочарование.
Домой я возвращался уже в сумерках. Приятная усталость разлилась по телу. Я заранее предвкушал встречу с Глэдис, такой ласковой и милой, мирную беседу с ней. На кухне Станея поднесла мне чашку шоколада, и я пожалел, что Глэдис не догадалась спуститься.
Поднявшись наверх, я застал ее в комнате: она молча сидела перед горящим очагом, глядя в огонь. На ней было темно-зеленое шелковое платье, которое делало ее более худощавой и снова похожей на американку. Она сидела безвольно сложив руки, сундуки и чемодан были открыты, и вещи в беспорядке разбросаны вокруг. Я присел рядом, но не решался коснуться ее: проработав весь день, я даже не успел умыться.
— Хорошо, что ты наконец вернулся, — произнесла Глэдис. — Время тянулось ужасно долго… Я уж думала пойти тебя встречать.
— Тогда почему не пошла?
Она ничего не ответила. Когда я вошел, Глэдис встретила меня улыбкой, но теперь снова отвернулась к огню, и я увидел, что на ресницах ее блестят слезы.
— Что случилось? — воскликнул я, схватив ее мягкую, вялую руку.
— Не знаю… Эта тишина меня пугает. Все ходят бесшумно, как призраки.
— Тебе было одиноко?
— Ах, нет… Я просто глупая… В этом доме я чувствую себя как кошка на новом месте. Даже не знаю, кто теперь мой хозяин.
— Мы устроим тебе свой уголок.
— Да, поэтому я и решила посидеть у огня.
— Мы устроим тебе мастерскую. Там тоже будет уютно.
— Здесь мне, пожалуй, уютнее всего.
— Разве тебе не хочется, чтобы у тебя было твое, и только твое место? Эта комната теперь наша, общая.
Глэдис покачала головой, пальцы ее сжались. Она повернула ко мне искаженное болью лицо.
— Глэдис, я почти весь день работал, вспотел и весь в земле. А ты такая чистая, свежая.
— Думаешь, я специально прихорашивалась?
Я усадил ее к себе на колени и крепко обнял.
— Я очень счастлива, — сказала она, прижавшись к моему плечу и тихо всхлипывая. Горючие слезы текли по ее щекам. — Здесь все такое призрачное, Джон, даже ты… все, кроме того, что ты обнимаешь меня.
Еще крепче прижав ее к себе, я осторожно прикоснулся губами к ее нежной шее…
Немного погодя она снова села прямо, поцеловала меня и пошла вытереть слезы.
— Ты действуешь на меня успокаивающе, — сказала она, вернувшись. — Мама всегда говорила, что некоторым женщинам слезы к лицу, а у меня, когда я плачу, вид ужасный… А откуда в Островитянии берут горячую воду?