Освобождение
Шрифт:
И снова я усмехаюсь. Уже второй раз за несколько минут.
— Вам не обязательно говорить именно со мной. Отец Руис тоже исповедует. Никто не узнает о случившемся. Это будет наш с Вами секрет.
— Значит, получается... это Вы убрали за мной блевотину?
— Не все ли равно, кто ее убрал?
— Ну, вроде того. Видите ли, я знаю, что не должна считать Вас привлекательным, но такова уж человеческая натура. И знать, что Вы убрали за мной блевотину, просто... ужасно.
— Значит, если бы я был непривлекательным,
— Понимаю, что это не совсем Ваша тема, поэтому оставлю ее в покое.
— Я священник, но все еще человек, — я наклоняюсь к ней и в шутку понижаю голос. — Хотите верьте, хотите нет, но я всегда считал девушек симпатичными.
— Но теперь Вы носите специальные контактные линзы церковника, из-за которых все мы кажемся безобразными ведьмами.
Услышав ее замечание, я снова опускаю глаза на ее одежду, простую, но стильную, подчёркивающую уникальную красоту ее лица. Точёный подбородок, высокие скулы и завораживающие зеленые глаза.
— Я отлично Вас вижу, и считаю, что Вы очень красивая.
Схватившись за ремешок сумочки, она отступает на шаг назад, будто мои слова ударили ее по лицу, и я в одночасье жалею, что это сказал.
— Мне пора. Я подумаю о том, чтобы снова к Вам зайти.
— Будь по Вашему. Берегите себя..., — повисает неловкое молчание, когда я должен бы произнести ее имя, и вместо этого я заполняю паузу улыбкой.
— Айви. Меня зовут Айви Мерсье.
— Берегите себя, Айви.
Лифт сигналит в третий раз, и я смотрю ей в след, а затем вхожу в кабину.
В среду между ужином и вечерней мессой я выкраиваю минутку, чтобы сесть за компьютер и поискать «Лапы за благое дело». Это местная компания, расположенная в чем-то похожем на жилой район Лос-Анджелеса, но о ее тренерах и персонале на веб-сайте не сказано ни слова. Я записываю адрес и роюсь в интернете в поисках информации о собаке Лии Эймс. Появляется старое зернистое фото дрянного качества, но я различаю на жилете собаки эмблему компании. Тот же самый логотип, что и у лабрадора в больнице. Тот же самый логотип, что и на футболке у кающегося. И вот так я провожу связь между Лией и ее похитителем, или, если угодно, убийцей.
«И что если он ее убийца? Кому ты расскажешь?» — я так и вижу, как меня отлучают от Церкви, и в голове проносятся слова моего наставника, епископа Канна, когда он был еще священником и знатоком Канонического права.
Мне некому рассказывать. Мой долг — хранить тайну и незыблемость исповеди. Это особая привилегия священника — кающегося, во многом похожая на связь между клиентом и адвокатом, защищенная как Гражданским, так и Каноническим правом, и раскрытие такой тайны создало бы прецедент. Кроме того, у меня нет никаких доказательств. Я вынесу приговор человеку, основываясь на его пьяной исповеди и руководствуясь исключительно своим собственным печальным опытом — тем, ради чего я не хочу предавать своих
6.
Айви
Мне в нос ударяет резкий запах мочи, и я вхожу в палату, где лежит mamie вместе с еще одной женщиной, каждый вздох которой сопровождается непрерывным гудком. Полагаю, сигналом аппарата, поддерживающим в ней жизнь. От этой женщины мою бабушку отделяет пастельная занавеска. Она лежит в своей кровати, и тяжелые оконные шторы заслоняют от нее почти весь дневной свет, от чего в палате царит угнетающий полумрак, который раньше непременно поверг бы ее в уныние. Она любила солнце так же сильно, как свои сады, музыку... и меня.
Из купленной мною акустической колонки доносится еле слышное звучание «Te Revoir Mon Amour» в исполнении Рины Кетти, ее самой любимой французской певицы из всего списка Спотифай. (Спотифай (англ. Spotify) — интернет–сервис потокового аудио, позволяющий легально и бесплатно прослушивать музыкальные композиции и аудиокниги — Прим.пер.) Наверное, это помогает ей отвлечься от гудящего аппарата лежащей рядом женщины и не обращать внимания на то, сколько вдохов делает в день ее соседка. Если она вообще в состоянии замечать такие вещи.
Я слегка приоткрываю занавески, и в комнату врывается резкий луч солнечного света. Когда он касается кожи mamie, я замечаю подергивание ее руки.
Глядя слезящимися глазами куда-то мне за плечо, она слегка улыбается, и вокруг ее рта проступают морщинки.
— Ты его слышишь, moineau?( Moineau (франц.) — воробышек — Прим. пер.)
— Слышу кого, mamie?
— Ангела. Он говорит, что уже скоро.
— Мне бы хотелось, чтобы ты перестала так говорить. Хватит это повторять.
Ее ласковые карие глаза устремляются на меня.
— Это место... не мой дом.
Тут она права. Далеко не дом. Несколько лет назад бабушка перенесла обширный инсульт, и, хотя большую часть времени она несёт полнейший вздор, у нее бывают прояснения сознания, и тогда я задаюсь вопросом, помнит ли она что-нибудь из своего прошлого.
— Знаю, что не дом, — грустно улыбаясь, я глажу ее руку, и моей ладони касается ее морщинистая кожа. — Жаль, что я не могу забрать тебя к себе домой.
— Ангел… Он говорит, что перед смертью мне необходимо исповедаться.
Я зажмуриваюсь и тяжело вздыхаю. Когда эта женщина еще пребывала в здравом уме, она всегда была, я бы сказала, умеренно религиозной. Сделав что-нибудь сомнительное, она чувствовала себя виноватой и время от времени у нее случались моменты искреннего раскаяния, но ни один из них так и не привёл к серьезным посещениям церкви. Однако после инсульта она только и делает, что говорит о церкви. Об очищении души. Об искуплении грехов.