От каждого – по таланту, каждому – по судьбе
Шрифт:
Ее хоть и не печатали, но она жила своей, отдельной и от автора, и от читателя, жизнью.
… В мае 1926 г. арестовали и выслали за границу редактора «России» И.Г. Лежнёва. А 7 мая заместитель председателя ОГПУ Генрих Яг'oда обращается со «строго секретной» бумагой к В.М. Молотову. Докладывает, что ОГПУ, выполняя решение Политбюро от 5 мая, предлагает для спрямления идеологической линии следующие мероприятия (среди прочего):
– закрыть сменовеховское издательство «Новая Россия»,
– произвести обыски (без арестов) у следующих сменовеховцев: Ю.В. Ключникова, Ю.Н. Потехина, В.Г. Тан-Богораза, Адрианова (Ленинград), А.М. Редко (Ленин-град),
* Почти все из упомянутых в этом списке в 1938 г. были расстреляны.
7 мая Ягода предложил, в тот же день его подчиненные исполнили: на квартиру Булгакова явились люди из органов и стали «искать». Что им было нужно? Выражаясь современным языком, компромат. Любой и на любого. Изъяли: три тетради дневника писателя да нигде не печатавшуюся, но уже публично читанную, а, стало быть, хорошо известную в ОГПУ его повесть «Собачье сердце» (2 экземпляра).
Булгаков был потрясен. Повесть сгинула, ни одного экземпляра у него не осталось. Главное же – дневники. Они всегда более интимны, чем письма. Теперь их будут читать шариковы с Лубянки. Этого не снести. Поклялся: никогда более не писать дневников. И не писал.
Но и забирать права не имели. Его ведь не арестовали. Так, с какой же стати? И тут он впервые развернул активную кампанию по переписке с самыми высокими инстанциями. На этом деле он отточил перо прекрасно. И это уже скоро пригодится ему.
Булгаков понял: прочтя дневник, там всё поймут и всё про него узнают. Если его не арестуют после этого, то он сможет сражаться с поднятым забралом, ничего не боясь, ибо более открыто, чем в дневнике, он, конечно, нигде не высказывался. С другой стороны, и у власти теперь козырь против него: могут начать идеологические торги, а это самое противное – не заметишь, как и уступишь…
18 мая Булгаков пишет жалобу в ОГПУ, 24 мая Предсовнаркома А.И. Рыкову (повесть вернули). С дневника, судя по всему, спешно снимали копию.
22 сентября 1926 г. Булгакова вызвали в ОГПУ. Дневник, наконец, прочли и хотели, чтобы Булгаков «протокольно» подтвердил все то, что понаписал и в дневнике, и в «Собачьем сердце». Подтвердил, разумеется. Улики ведь у следователя в руках. Отпустили.
30 сентября Булгаков пишет Луначарскому: просит воздействовать на «органы». Не помогло. Подключил Горького. Тот Е.П. Пешкову. Шел уже 1928 год. Дневники все еще не возвращают. В мае 1928 г. Булгаков еще раз пишет Ягоде.
Дневники вернули лишь в 1929 г. Хорошо, что сняли копию. Ибо Булгаков со злости, что ему вернули читанное, всё сжег. Воланд прав оказался: рукописи не горят!
Булгакову, помимо прочего, дали понять, что его беллетристика советской власти не нужна. Печатать его повести и романы более ни при каких обстоятельствах не будут. А как жить? На что?
В 1925 г. к Булгакову обратилось руководство Московского Художественного театра. Они хотели, чтобы он по своей «Белой гвардии» написал современную, так нужную театру, пьесу. Булгаков засел за работу и очень скоро по мотивам своего романа написал требуемую пьесу. После длительных исканий он
Руководство театра обратилось к наркому Луначарскому за отзывом. Булгакова он терпеть не мог, а потому и написал соответственно: «Не нахожу в ней (пьесе «Дни Турбиных». – С.Р.) ничего недопустимого с точки зрения политической, но не могу не высказать Вам (В.В. Лужскому, одному из руководителей МХАТ. – С.Р.) моего личного мнения. Я считаю Булгакова очень талантливым человеком, но эта его пьеса исключительно бездарна… Если некоторые театры говорят, что не могут ставить тех или иных революционных пьес по их драматургическому несовершенству, то я с уверенностью говорю, что ни один средний театр не принял бы этой пьесы именно в виду ее тусклости, происходящей, вероятно, от полной драматической немощи или крайней неопытности автора».
Луначарский был человеком образованным и высококультурным. Поэтому так оплошать можно было только от нелюбви к автору пьесы да еще от собственной трусости.
Выяснилось, как видим, почти сразу, что советская чиновная машина (вся без исключения!) была не по росту Булгакову. Чиновники не решались взять на себя ответственность за его творения. Отныне и навсегда судьбу булгаковских пьес будет определять лично тов. Сталин.
Эту пьесу МХАТ все же принял к постановке. 5 октября 1926 г. состоялась премьера. Успех для этого «придворного» театра был небывалый. Только за один сезон пьеса прошла 108 раз.
Кому же импонировал взгляд Булгакова на гражданскую войну? Конечно, интеллигенции. Она, главным образом, и ходила на нее. Коммунисты же старались не «засвечиваться» на этой «контрреволюционной пьесе». Маяковский вообще предлагал устроить публичную обструкцию и сорвать спектакль, чтоб неповадно было. И все же пьеса шла. 11 сентября 1928 г. МХАТ дал «Дни Турбиных» в 200-й раз.
Критика пьесы была удручающей. После любой из критических статей можно было спокойно увозить автора «куда надо». А его никто не трогал.
О причине догадаться несложно. За всем этим спектаклем (в прямом и в переносном смысле) внимательно наблюдал Сталин. Саму пьесу вождь смотрел не менее 15 раз. И это не случайно. Ведь это он, согласно новейшим версиям советских историков, в которые он, само собой, сразу уверовал, внес решающий вклад в победу рабоче-крестьянской Красной армии над белогвардейцами. Но это слова книжные. Их читают, пропуская мимо сердца. А тут зрелище. Да какое! А люди! Высокообразованные дворяне, белая кость, гордость царской России, а он их… раздавил как тараканов. Думаю, глядя на сцену, Сталин получал чисто чувственное удовлетворение. Порадовал его Булгаков. Очень порадовал. Он сам не понимал, какой подарок сделал вождю этой своей пьесой.
Скорее всего, именно «Дни Турбиных» спасли жизнь Булгакова во время «большого террора» 1937-1938 гг. Ведь то, что он позволял себе и в своих сочинениях, и в письмах Правительству, хватило бы сразу на все пункты знаменитой 58-й статьи. А его даже не припугнули, как в 1934 г. Осипа Мандельштама.
Еще одной незаживающей раной в драматической судьбе писателя стала сценическая история, возможно, лучшей его пьесы о гражданской войне «Бег». Задумал он ее еще в 1926 г. Сначала она называлась «Рыцарь Серафимы», затем «Изгои». Наконец, когда к осени 1927 г. Булгаков закончил текст, отстоялось и название, – короткое, как выстрел, – «Бег». Уже в январе 1928 г. состоялась авторская читка пьесы труппе МХАТа.