От протопопа Аввакума до Федора Абрамова: жития «грешных святых» в русской литературе
Шрифт:
Мораль этого рассказа, прямо заявленная в тексте, – «Не осуждай другого!». Однако бескорыстное служение праведника заблудшим душам, не лишенное к том у же оттенка юродской провокации, явно допускало и другие истолкования. Не удивительно, что история святого распутника Виталия была неоднократно пересказана в европейских литературах Нового времени. Но если швейцарец Готфрид Келлер юмористически переосмысляет житийный текст (его Виталий далеко не стар и плохо знает женщин, отчего влюбленной в него девушке удается женить его на себе), то для русского прочтения Жития важен альтруистический подвиг святого, его стремление отдать собственную душу «за други своя». Таким предстает св. Виталий в «Легендарных характерах» Н. С. Лескова и «Жатве духа» Е. Ю. Кузьминой-Караваевой. Неожиданный отголосок Жития Виталия, «друга блудниц», обнаруживается и в «Комедии о Алексее человеке Божии» М. А. Кузмина (1907) [216] .
216
На наш взгляд, «мирской извод» этой же житийной коллизии с уподоблением поэта святому заступнику содержит одно из стихотворений раннего В. В. Маяковского «И все-таки» (1914):
Все эти, провалившиеся носами, знают; Я – ваш поэт. Как трактир, мне страшен ваш страшный суд! Меня одного сквозь горящие здания — Проститутки, как святыню, на руках понесут, И покажут небу в свое оправдание. И Бог заплачет над моей книжкой…Анализ поведения Платонова в повести (кстати, умная Женька прямо называет его «странным» и «каким-то блаженненьким») позволяет увидеть в нем выродившегося в миру «потомка» александрийского подвижника, забывшего в суете повседневности
217
Лежащая перед читателем книга А. И. Куприна едва ли может быть воплощением литературных замыслов одного из ее героев (соотношение примерно такое же, как у гончаровского романа «Обрыв» с ненаписанной книгой одного из его героев, Райского).
218
Горькой иронией отдает внесенный в повесть временной ориентир: «эксперимент» Лихонина начинается «на Троицу», в день, не только традиционно считавшийся «девичьим днем», но и завершающий пасхальную пятидесятницу, проникнутую радостью духовного воскресения, принесенной в мир Иисусом Христом. Приношу глубокую благодарность Е. М. Четиной, подсказавшей эту мысль.
219
«Любовный дуэт» слабого мужчины и сильной женщины не только традиционен в художественном мире А. И. Куприна, но и в русской литературе в целом – от «Евгения Онегина» до стихотворения Е. Евтушенко «Ты большая в любви, ты смелая…». Пассивная роль «русского человека (точнее мужчины) на рандеву» особенно рельефно проявляется в описанных отечественной литературой беззаконных любовных союзах. Как правило, женщина в этих ситуациях ведет себя смелее и правдивее и одна несет на себе последствия своего «падения». Мужчина же, напротив, слаб и не готов к принятию на себя ответственности, непоследователен и склонен к компромиссам (Катерина и Борис в «Грозе» А. Н. Островского, Вера и Марк Волохов в «Обрыве» И. А. Гончарова и др.). Казалось бы, эта апология женского начала в отечественной словесности Нового времени контрастирует с пресловутой женофобией древнерусской литературы. Но любопытно отметить, что в православной агиографии нам не встретился не один случай, когда искушаемая праведница впала бы в соблазн, да и грешные женщины (почти исключительно «блудницы» и прелюбодейки), раз вступив на путь покаяния, с него уже не сворачивают, несмотря на многочисленные соблазны. Напротив, мужчины агиографических текстов за немногими исключениями удивительно не уверены в себе. Даже целомудренные аскеты, победившие соблазны плоти ценой нанесенных себе увечий, вслед за этими победами духа могут оступаться и падать (как это случилось, например, с Иаковом Постником, прототипом толстовского отца Сергия). В этих наблюдениях, корректирующих традиционные представления о гендерных отношениях в русской средневековой культуре, мы не одиноки. Задолго до нас на отсутствие пресловутого христианского женоненавистничества в текстах славянского Пролога обратил внимание Н. С. Лесков (этой теме посвящен его «опыт систематического обозрения» проложных статей «Легендарные характеры»).
Во время последнего разговора с Женькой Платонов снова оказывается в ситуации христианского проповедника и снова терпит поражение. Несчастная, больная телом и духом женщина приходит к единственному доброму к ней человеку, так не похожему на остальных. Если бы не отсутствие раскаяния, ее страшный рассказ можно было бы уподобить исповеди [220] . Но даже для нее, ожесточившейся, однако не утратившей способности к добрым порывам, еще не все потеряно, и проповедник, подобный Виталию, отыскал бы нужные слова, чтобы удержать ее от самоубийства. Но для этого нужно верить самому, правильно различая добро и зло. Платонов же может предложить Женьке лишь путь авантюристки, безжалостной разрушительницы мужских сердец и состояний; мысли о самоубийстве он походя назовет «глупостью», попутно восхитившись мужеством самоубийцы Рамзеса, и, главное, ему нечего ответить Женьке на последний, самый важный для нее вопрос о Боге и загробной жизни. Показательно, что после этой сцены Платонов полностью исчезает из действия. Обитательницы заведения даже не вспомнят об «общей подруге», и хлопотать о христианском погребении самоубийцы придется артистке Ровинской и ее друзьям. Любопытно, что в рассказе о Женькиной мести снова мелькнет отголосок Жития Виталия – ее первой жертвой станет студент Собашников, оскорбивший Платонова. Но если в агиографическом тексте юноша, ударивший Виталия, в конце раскаялся в своей дерзости и развратном поведении и тем спас свою душу, то Собашников не удостоится даже минутного сожаления (он как бы заранее погиб), раскаяние же гордого Рамзеса станет лишь основанием для вынесения им приговора самому себе [221] .
220
Показательно, что и обнаружение Женькой признаков ее «дурной болезни», и начало ее мести людскому сообществу также происходит на Троицу.
221
На мгновение может показаться, что он прав и самоубийство – единственный достойный выход в такой ситуации для человека, осознавшего собственную непоправимую вину. Но в решении Рамзеса слишком многое определяет гордыня, отчего раскаяние его так и не переходит в покаяние. Что же касается поисков выхода, то жизнь иногда оказывается удивительнее любой выдумки. В описываемые Куприным годы в ситуации Рамзеса оказался один из литераторов Серебряного века – Б. А. Садовской. Пораженный параличом, он дважды покушался на самоубийство, но выжил и обрел духовные силы в православии (случившееся с ним он принял как заслуженное им Божье наказание). Б. А. Садовской прожил долгую жизнь, до старости сохранив ясный разум и способность к творчеству. Его своеобразное и обширное художественное наследие и ныне находит своего читателя.
Подобно своему герою, автор «Ямы» – «дитя века, дитя неверия и сомнения», говоря словами Достоевского. На поставленные в повести вопросы он может лишь вслед за Платоновым ответить: «Не знаю». Изображаемый им мир ощутимо лишен того большого, мудрого, справедливого Бога, о котором смутно грезит его герой. Да, смерть Женьки стала началом конца Ямской слободы, но как не похож этот конец на чаемый Страшный Суд. «Смертью праведницы» умирает ушедшая на покой владелица заведения, разорит же улицу «веселых домов» погром, безжалостный и слепой в своей ярости, как все погромы. Уцелевшие обитательницы «Ямы» продолжат свое нечеловеческое существование в ином социальном слое, который, возможно, будет также описан автором. Ныне же ему остается только с робкой надеждой посвятить свой страшный рассказ «матерям и юношеству», последнему оплоту любви и сострадания к падшему человеку, Благая Весть о которых была некогда принесена в мир Христом. Показательно, что именно юный Коля Гладышев являет в повести пример христианского отношения к описываемой проблеме.
Можно привести и другие агиографические параллели к анализируемому нами тексту. Достойное поведение блудниц в Житии Виталия, деликатно и с уважением хранящих секрет юродивого подвижника, некогда отмеченное Н. С. Лесковым, сопоставимо с эпизодом дружного заступничества обитательниц «Ямы» за обвиненного в сутенерстве Платонова (хотя смысл заступничества прямо противоположен). Вполне житийна и история Коли Гладышева: ее аналогом являются вставные рассказы о раскаявшихся юношах-блудниках, нередкие в житийных повествованиях. Однако роль обличительницы разврата и спасительницы юного грешника автор не без вызова доверяет именно «блуднице» [222] .
222
Впрочем, и агиографическая традиция, и внявшая ей русская классическая литература фигуры блудниц-проповедниц изображали и ранее. Так, св. Мария Египетская оказывается наставницей возгордившегося аскета Зосимы. Могут возразить, что это блудница уже раскаявшаяся, но в сонме «святых грешниц» мы встречаем и упомянутую ранее блаженную Таисию, помнящую о Боге даже в пропасти своего вынужденного обстоятельствами падения. Подобно ей, Сонечка Мармеладова, еще не порвавшая со своим ненавистным, но практически неизбежным в ее ситуации ремеслом,
В целом же система житийных аллюзий резко усиливает идейное содержание повести А. И. Куприна, своим контрастом подчеркивая остроту и трагизм проблемы, бесстрашно обнаженной писателем-гуманистом.
И еще несколько слов в заключение. История пылкой и грешной женской души, заблудившейся в жестоком и холодном мире, – одна из самых характерных тем русской литературы. Тем не менее, русских писателей классического периода иногда обвиняли в том, что они «прошли мимо» проблемы проституции. Об этом с жаром говорит в повести Куприна и репортер Платонов (ему припоминаются лишь далекие от реальности образы Сонечки Мармеладовой и Катюши Масловой, а одобрение вызывает только чеховский рассказ «Припадок», где, к слову сказать, развернутых образов падших женщин не дается). В этом взгляде на отечественную словесность с ним оказывается неожиданно солидарным Максим Горький, примерно в эти же годы обвинивший родную литературу в распространении «нехорошей лжи» – идеализированного образа проститутки, которая якобы изображается как «милая, добрая, отзывчивая девушка» [223] . Но оба этих обличителя в запальчивости искажают реальные факты. Так, едва ли горьковские эпитеты приложимы к героине рассказа В. М. Гаршина «Происшествие» Надежде Николаевне (напомним, что рассказ «Припадок» был написан А. П. Чеховым для сборника «Памяти Гаршина»). Да и сам Горький в своей художественной практике явно следовал традициям русской литературы, человечной без сентиментальности и требовательной без морализаторства. Напомним в этой связи образы «блудниц» в пьесе «На дне» или в рассказах «Однажды осенью» и «Светло-серое с голубым». Правдивость отечественной словесности в изображении этой социальной проблемы сказывается и в том, что в произведениях русских писателей почти не реализуется западноевропейский мотив спасения «падшей женщины» узами брака [224] . Характерно для русской культурной традиции также суровое осуждение узаконенного разврата добропорядочного обывателя (особенно показательны в этом плане произведения позднего Л. Н. Толстого, интимно воспринявшего судьбу «блудника», – «Воскресенье», «Франсуаза», «Дьявол»). Указанные тенденции нашли свое выражение и в «художественном трактате» А. И. Куприна, отнюдь не порывающим с гуманистическими традициями отечественной словесности. Их далеким духовным прообразом явились описанные в Евангелиях встречи и беседы Учителя с «блудницами», впервые открывшие в оскорбленной и униженной традиционным обществом женщине Человека [225] .
223
Горький А. М. Полн. собр. соч. М., 1971. Т. 10. С. 704.
224
Например, В. М. Гаршин, описав неудачную попытку такого «спасения» в рассказе «Происшествие», снова вернулся к образу Надежды Николаевны в одноименной повести, но со странной неизбежностью мелодраматически разрушил возможность ее семейного счастья с любимым ею и любящим человеком. В этом же плане показательна художественная полемика романа Ф. М. Достоевского «Идиот» с толкованием образа «публичной женщины» и ее положения в обществе в весьма популярном тогда романе А. Дюма-сына «Дама с камелиями». См.: Альтман М. С. Достоевский и роман А. Дюма «Дама с камелиями» // Международные связи русской литературы. М.; Л., 1963. С. 359–369.
225
Об эмансипирующем значении идей раннего христианства для женщин Римской империи см.: Аман А.-Г. Повседневная жизнь первых христиан. 95–197. М., 2003. С. 75–82. Первым ответом женщин на Благую Весть Иисуса стал многочисленный сонм мучениц начальных веков христианства. Выразительный коллективный портрет святых подвижниц Восточной церкви можно составить по одноименному агиографическому своду Филарета (Гумилевского).
Литературный пересказ жития: агиографический канон и творческий вымысел (на примере новеллы Б. К. Зайцева «Сердце Авраамия»)
Как показал анализ ранних художественных пересказов православных житий А. И. Герценом и И. С. Аксаковым, светские авторы в своих обработках агиографических текстов неизменно преследуют мирские цели. Не отрицая великого воспитательного значения своих первоисточников, они, тем не менее, смело изменяют и дополняют их в соответствии со стоящими перед ними художественными задачами. Будучи одним из проявлений общей тенденции к десакрализации духовной жизни русского общества, эта особенность отношения светских авторов к житийным текстам с течением времени только усиливается, причем личные религиозные убеждения конкретного литератора здесь мало что меняют. Выразительным примером тому может служить творчество русского писателя XX века, ортодоксальная религиозность которого никаких сомнений не вызывает – Бориса Константиновича Зайцева. Обратимся с этой целью к его известной новелле «Сердце Авраамия» (1925).
Сюжетное ядро новеллы образуют минейные рассказы об обретении иконы Чухломской (Галичской) Богоматери: Житие Авраамия Галичского и Чудо иконы Галичско-Чухломской Божьей Матери. В православных месяцесловах оба рассказа помещены под 20 июля. Положенный в основу новеллы эпизод в обоих текстах близок по смыслу, нас же в дальнейшем будет интересовать первый из них – Житие Авраамия Галичского [226] .
Авраамий был иеромонахом Радонежской обители, в ранней юности принявшим постриг под руководством св. Сергия. С его благословения Авраамий ушел в Костромскую землю для просвещения финно-угорских племен, недавно принявших крещение. Здесь, в окрестностях городов Галича и Чухломы и происходит главное событие его Жития – обретение иконы. По указанию таинственного голоса отшельник восходит на некую гору, где на дереве видит икону Пресвятой Богородицы. Он остается жить на этой горе, основав сначала скит, потом монастырь во имя Успения Пресвятой Девы. Когда монастырь становится многолюдным, Авраамий с иконой снова уходит в леса, где закладывает новую обитель. Так происходит трижды. Уже глубоким старцем святой трудится на строительстве Покровского собора в четвертой из основанных им обителей. В этом соборе и поныне находят упокоение его святые мощи. В иконографии Авраамий Галичский изображается с иконой Богородицы «Умиление» в руках.
226
Русские святые / Жития собрала монахиня Таисия. СПб., 2001. С. 427–428.
По этой скупой и суховатой агиографической канве и вышивает Б. К. Зайцев неповторимый узор своей новеллы. На очень ограниченном (в неполные четыре страницы) пространстве возникает поэтичная и мудрая притча о спасительном умилении грешного человеческого сердца. Каноническое Житие ни слова не говорит о былой мирской жизни святого, известно лишь, что он принял монашество в юном возрасте. Новелла, напротив, посвящена описанию долгого и мучительного пути Авраамия к его духовному подвигу, и путь этот целиком создан творческим воображением писателя Бориса Зайцева [227] .
227
Зайцев Б. К. Собр. соч. в 5 т. Т. 7 (доп.). Святая Русь. Избранная духовная проза. М., 2000. С. 246–249.
Крестьянин Ростовской земли, Авраамий был щедро наделен физической силой и трудолюбием, жил зажиточно и имел верную и любящую жену. Но жизнь не приносила ему радости – «по причине тяжести души». Его постоянно мучили зависть к жизни других и недовольство своей собственной, это недовольство он вымещал на жене Марии, которая тоже казалась ему хуже чужих жен, некрасивой, болезненной и слабой. Не выдержав попреков, жена зачахла и умерла, перед смертью попросив прощения у мужа и обещая и за гробом молить Бога об облегчении его тяжелого сердца. После смерти жены тоска Авраамия стала совсем невыносимой. Тщетно моля Бога о знамении, он забросил свое хозяйство и пошел за советом к старцу-пустыннику. Тот объяснил, что причина страданий Авраамия сокрыта в его тяжком сердце («Пока сердца не смелешь, счастлив не будешь»), и посоветовал послужить Богу в миру, чтобы найти свое подлинное призвание. Но переменив множество занятий (он собирал деньги на церкви, служил батраком и даже был послушником в монастыре), Авраамий так и не нашел покоя душе, отчего и оставил монастырь. Однажды среди глухих лесов уже поседевший Авраамий в очередной раз взмолился к Богу в сердечной тоске и получил ответ. Как в сказке, перед ним явился серенький зайчик, поманивший его за собой. Зайчик привел Авраамия к заброшенной часовне, войдя в которую, тот увидел потемневшую икону Богоматери и помолился ей. Впервые почувствовав облегчение, он решил остаться в часовне. Ночью ему приснилась покойная жена, черты которой чем-то напоминали лик на иконе. Жена велела мужу отвезти икону на другую сторону озера в тот монастырь, где он прежде был послушником. Туманным утром Авраамий понес икону к озеру, следуя за вылетевшей из-под кровли ласточкой. Войдя в стоявшую у берега лодку, Авраамий установил икону впереди, ликом к себе, сам стал на корму и поплыл через озеро. Ласточка также сидела на носу лодки. На середине озера Авраамию показалось, что «мир уже кончается – остались только гладь воды, туман и тишина». Испытав неведомое доселе умиление, Авраамий склонился перед иконой и услышал голос Богоматери Умиление Сердец, объявившей, что по неким молитвам и его собственному томлению она милостиво забирает его сердце. Со сладостью и ужасом под радостное щебетание ласточки Авраамий почувствовал, «как медленно, огненно перетлевает его сердце, точно невидимая мельница размалывает его». Когда «тайное кончилось», он с изумлением увидел, что икона сверкает нежными и свежими красками. Лодка продолжала плыть сама собой, а ласточка, подлетевшая к Авраамию, приветствовала нового человека, «новорожденного в любви и кротости», и сообщила ему, что его крестом станет отныне просвещение неверующих и язычников. Авраамий принес икону в монастырь и принял постриг. Смиренный и кроткий, за все благодарный Богу, он лишь просил прощенья за тяжкие преследования своей жены Марии. Через некоторое время он по благословению игумена унес чудотворную икону в леса, где основал монастырь Богородицы Умиление Сердец и еще несколько других, «всюду неся дуновение милости и кротости» и просвещая диких язычников того лесного края. А в память о месте рождения нового сердца Авраамия на озере так и осталась серебристая струя, проведенная таинственной лодкой.