Открытие мира
Шрифт:
Шурка заметил - богомолки и прохожие всегда носили с собой черствый ржаной хлеб, кислые колобушки, зеленый лук, картошку с солью и изредка печеные яйца, молоко. Ели они не торопясь и понемножку, подбирая каждую кроху и жуя так вкусно, что, глядя на прохожих, слюнки невольно начинали течь во рту у Шурки.
Прохожие иногда угощали ребят своей простецкой едой, радовались, когда ребята хвалили еду.
– Еще бы, - скажет иная бабка, собирая бережно крошки на ладонь и озаряя ребят лучиками морщин, - сто верст хлебушко несла!.. Он у меня заварной на сухариках... Кушайте, родимые, на здоровьице.
И Шурка ел хлеб, как пряник.
А некоторые нищие, таская полные котомки кусков хлеба, никогда до них не дотрагивались, а доставали откуда-то со дна или из-за пазухи свежий ситный, пеклеванник, колбасу, селедки и непочатые сороковки с вином. Они ели колбасу прямо с кожурой, глотали белый хлеб огромными кусками, почти не прожевывая, - смотреть противно. Хлебные корки они бросали в канаву, водку тянули из горлышек бутылок, ударом ладони по донышку ловко вышибив звучную пробку, и редко когда угощали чем-либо ребят. Да и брать от них ничего не хотелось.
Наевшись, опорожнив сороковки, они обязательно принимались лаяться друг с дружкой, причем бабы ругались почище мужиков и первыми лезли драться. Нищие скандалили и орали, пока не сваливались и не засыпали тут же, в канаве. А продрав глаза, брели в село, злые, лохматые, как собаки, крестились под каждым окошком, гнусаво выпрашивая милостыню.
Нахальство таких нищих не имело предела. Шурка долго помнил, как ввалилась раз в лавку к Быкову беззубая старуха, похожая на ведьму. Согнутая дугой, седая, с глазами и носом как у совы, нищенка, стуча железной клюшкой, подошла к самому прилавку.
– Ситный свежий есть?
– прошамкала она ворчливо.
– Есть, бабуся, пожалуйста, - ответил Устин Павлыч, приняв ее за покупательницу.
– С изюмом?
– строго спросила старуха, поводя совиной головой, словно принюхиваясь.
– Точно так-с. Прикажете фунтик?.. Изюм без косточек. Ситный самый свежий...
Нищенка, сверкнув круглыми немигающими глазами, требовательно протянула за прилавок руку.
– Подай, ради Христа!
Ошарашенный Устин Павлыч молча, беспрекословно подал ведьме порядочный ломоть ситного с изюмом.
Другие нищие продавали в лавке собранные кусочки, покупали кренделей, доставали вина и опять угощались. И когда они ели и пили, лежали пьяными в канаве, ругались и дрались, слепые становились зрячими, хромые не дотрагивались до костылей, а у иных безруких каким-то чудом вырастали из культяпок, болтавшихся в пустых рукавах и лохмотьях, жилистые и загребастые руки.
Шурка не любил таких нищих. Да и другие ребята не больно их жаловали, дразнили, озорничали: швыряли камнями и палками, опрокидывали корзины с кусочками, развязывали лапти, прятали шапки, совали в пьяные, сонно раскрытые рты всякую дрянь. Нищие гонялись за ребятами, плюясь и ругаясь.
Но были среди нищих и непонятные, интересные люди.
Раз в месяц обязательно появлялся в селе дурачок Машенька безбородый, сморщенный старик в юбке из мешковины и в полосатой суконной кофте, унизанной булавками с запирками и без запирок, большими и маленькими. Машенька ходил трусцой, смешно подбирая, точно боясь испачкать, худые, в струпьях, босые ноги. Булавки тряслись и звенели на полосатой кофте. И сам дурачок трясся и звенел, распевая, как малый ребенок:
– Агу... агу... агу...
Машеньку кормили в каждой избе. Он почти ничего не ел, все ощупывал на кофте булавки и шептал:
– Уколюся - спасуся... Уколюся - спасуся...
И никому не давал дотрагиваться до своих сокровищ. А увидев у которой-нибудь женщины булавку в платье, всхлипывал и трясся от восторга.
– Дай Христов гвоздичек... дай!
И ни одна баба не жалела булавок. Напротив, некоторые нарочно, завидев Машеньку, вкалывали в кофты булавки и потом, крестясь, подавали дурачку.
А он, блаженно агукая и смеясь, вонзал булавку себе в руку и, вскрикивая от боли, лизал языком выступившую кровь.
– Причащаюсь... причащаюсь!
– радостно пел он.
– Уколюся - спасуся!
Иногда Шурка и Яшка, безмолвно сопровождая Машеньку от избы к избе, насытившись зрелищем, кричали:
– Машенька, булавку потерял!
Дурачок испуганно озирался, разыскивая булавку, приседал на корточки, ползал по грязи и, не найдя, горько плакал.
– Нехорошо озорничать над убогоньким!
– останавливала Шурку мать. Его бог любит.
– Такого глупого?
– дивился Шурка.
– Почему?
– У него грехов нет, у Машеньки. Святой он, убогий... стало быть, у бога под защитой.
Шурка задумывался, потом спрашивал:
– Все святые - дурачки, мам?
– Вот я тебе не дам есть!
– сердилась мать, замахиваясь чем попало. Будешь у меня молоть... И в кого ты уродился, выдумщик?
Все жалели дурачка и как будто побаивались его. Один дядя Ося, по обыкновению, насмехался в открытую.
– Спасаешься, мытарь?
– спрашивал он, встретившись с дурачком.
– Уколюся - спасуся...
– бормотал Машенька, тревожно перебирая грязными дрожащими пальцами булавки на груди и пугливо сверкая белками скошенных, безумных глаз.
– Христовы гвоздички, миленькие... спасуся.
– Занятно! А от чего спасаешься?
– приставал дядя Ося.
– От жизни?
– Агу... агу...
– запевал Машенька, собираясь бежать.
Дядя Ося загораживал дорогу и одобрительно хлопал дурачка по плечу.
– Умница! Не сеем, не жнем, а водочку пьем... Так, что ли?
– И, держа за рукав кофты, серьезно поучал: - Ты к Ваньке Кронштадтскому иди. Слыхал про такого попика? Коли жив, он тебя еще чему-нибудь научит... А юбку брось. Юбка, мытарь, тут ни к чему. Она тебе бегать мешает... От жизни, мытарь, ни в юбке, ни в штанах не убежишь.