Открыватели дорог
Шрифт:
Но ревности Крохи Алексей в то время не понимал. Кроха был на хорошем счету. Он долго работал в Дубне, провел там несколько интересных экспериментов, правда, не один, а вместе со своим приятелем Тропининым. Потом Михаил Борисович перетащил его под свое крыло и сразу сделал своим заместителем по экспериментальному отделу. Почему же Кроха ревнует Шефа к никому не известному студенту?
Михаил Борисович быстро перелистывал страницы вычислений, бормоча под нос: «Так-так-так!» — и казалось, что он склевывает подчеркнутые красным карандашом ошибки в вычислениях
— Уважаемый доктор, вам следовало бы внимательней отнестись к вашим выкладкам! Отдали бы лишний раз посчитать все формулы вашим аспирантам!
Анчаров побагровел от неуместного намека. Институтские сплетники поговаривали, что в его докторской диссертации и научных работах участвовали не только его многочисленные аспиранты, но и почти все сотрудники теоротдела.
— Я еще проверю расчеты Горячева! — сердито сказал он.
— Впрочем, все это мелочи! — более милостиво сказал Михаил Борисович. — У вас, Алексей Фаддеевич, есть еще какие-нибудь замечания?
Чудаков, стоявший в стороне у стены, взглянул на Алексея умоляющими глазами. И тот совсем было собрался сказать: «Нет!» Но вместо короткого отказа выговорилось, точнее, вымямлилось: «Н-нет, но как вам сказать…» — и Михаил Борисович, остро взглянув в его глаза, тоном приказа произнес:
— Говорите побыстрее, а главное, поточнее! Иван Александрович уже выехал из академии.
И Алексей, все еще сопротивляясь самому себе, заговорил:
— Видите ли, Михаил Борисович, мне кажется, что все расчеты Якова Арнольдовича построены на том, что он пренебрегает электринной теорией…
— А если электрино в действительности нет? — быстро перебил Красов.
Алексей отметил про себя, что Михаил Борисович задает вопросы так, как это делают на зачете, когда хотят обязательно срезать студента.
— Но мы знаем, что в Лос-Анжелосе готовится грандиозный эксперимент по уловлению электрино! — выпалил он.
— Мы у себя проводили подобные эксперименты.
— В малых масштабах…
— А вы уверены, что электрино существует?
— Если электрино нет, тогда нарушается эль-инвариантность!
— Но ведь Анчаров объясняет это!
— После такого объяснения над нами будут смеяться во всем мире! Я имею в виду наш институт.
Михаил Борисович вдруг выпрямился, даже ростом повыше стал и гневно крикнул:
— Это еще не ваш институт! Вы видите эту дверь? — Он ткнул пальцем по направлению двери, на которой была строгая надпись: «Посторонним вход воспрещен!», — подошел к ней и распахнул. — Я вижу, товарищ Горячев, что вы не умеете читать! Это я имею право войти в эту дверь, а вы… — Дальше Алексей не слышал, Красов уже захлопнул дверь за собою…
Все на мгновение онемели. Даже Анчаров не мог произнести ни слова. Горячев пожал плечами и вышел из зала.
В коридоре его догнали Крох с Подобновым и Чудаков со своим техником Валькой Ковалем. Но тут они шли раздельно: Крох и Подобнов — справа, а Чудаков и Валька — слева, будто начисто разделились в оценке инцидента, хотя одинаково пытались утешать.
КРОХ. Да бросьте вы, Алеша! Михаил Борисович в гневе зверь, но отходчив, как малое дите! — Он был готов даже подсюсюкнуть.
ПОДОБНОВ. Алексей Фаддеевич, поймите, нельзя же критиковать работу старших товарищей, даже и не ознакомившись с нею как следует!
А слева слышались более настороженные, но тоже сочувственные слова.
КОВАЛЬ. Эк, угораздило тебя наступить на самую любимую мозоль Шефа!..
ЧУДАКОВ. Не имеет права он выгнать! И рад бы, да не выйдет!
И опять справа доносилось:
КРОХ. Кто это говорит, что Горячева выгоняют? Кто это говорит? Просто Михаил Борисович указал Горячеву его место…
ПОДОБНОВ. А имеет ли практикант право критиковать учителя? Я считаю, что Горячев еще слишком молод и такого права не имеет!
Алексей, не отвечая, распахнул дверь на улицу и вышел, плотно захлопнув и придержав для верности металлическую с деревом массивную ручку. Все голоса разом отрезало, он оказался один на один с улицей, с белым, чистым, еще не успевшим побуреть снегом.
Больше он не ходил в институт, ожидая, когда ему принесут документ об отчислении. Он мог, конечно, закончить дипломную работу и дома: все материалы были собраны. Но было жаль институт. Жаль то, что он называл про себя воздухом науки. Жаль споров с такими же горячими и острыми на язык молодыми физиками. Ведь он так рвался в лабораторию самого Михаила Борисовича!
Друзья не оставляли его своим попечением. Прибегали то один, то другой, передавали новости. О скандале в конференц-зале ничего не говорят. Красов вызвал Анчарова; сидели два часа, Анчаров вышел еле живой. Академик заходил з «преисподнюю» и как бы между прочим спросил: «Где Горячев? Болен?» Коваль испугался, не мог ничего толком объяснить, сказал только, что Михаил Борисович не принял последнюю работу Горячева.
Через неделю или около того почтальон доставил Горячеву строгую телеграмму:
«Немедленно явитесь в институт для оформления на должность младшего научного сотрудника, иначе будем вынуждены искать замену. Красов».
Статья Анчарова ни в печати, ни даже на ротапринте не появилась. И никто о ней не вспоминал. Но и Михаил Борисович не извинился перед Алексеем. Как будто все это приснилось в дурном сне одному только Горячеву. Наоборот, Красов начал усиленно приглашать его к себе. Стал добрым шефом. Учителем. Почти другом.
Так неужели Чудаков прав в своих поспешных выводах? Нет, Алексей не может признать такую правоту. Чудаков просто начал смотреть на жизнь слишком мрачно. Сегодня Алексей пойдет к Красовым и сам поговорит обо всем, что лежит на сердце. И докажет и себе, и Чудакову, и, если понадобится, Красову, и Гирееву, что наука должна делаться чистыми руками. И совсем не потому пойдет, как думает Чудаков, будто ему хочется посмотреть на Нонну. Нет, именно ради науки. И к дьяволу любовь, если таковая и существует на белом свете. Так-то, товарищ Чудаков!