Отпустить или влюбить?

Фомина Татьяна

Девочки в этом возрасте обычно уже имеют свои взгляды на мир, знают, что хотят от этой жизни. Рейн росла в достатке и, я уверена, не страдала от недостатка внимания матери, ведь Джулия так и не вышла повторно замуж, хотя с её внешностью и средствами вполне могла найти себе достойную пару. Мысли, что она снова не вышла замуж из-за Димы, стараюсь отогнать. Ревновать к первой любви бессмысленно. Особенно сейчас.

Беру Диму за руку, когда такси останавливается, привезя нас в Жуан ле Пен.

–

Дим, ну чего ты так переживаешь? Мы только поженились, а уже есть дочь! – Пытаюсь немного разрядить обстановку, так как Дима почти всё время молчит.

– Взрослая дочь, София. Про которую мы ничего не знаем.

– Мы знаем, что сейчас ей нужно помочь, даже если и не сложатся отношения.

– София, как можно помочь человеку, который тебя ни разу не видел?

– Очень просто. Идём.

Дима помогает мне выйти из машины. Нажимаю на кнопку звонка и сообщаю в переговорное устройство о нашем приезде.

Вообще-то я позволила Дюран ещё из аэропорта, но встречать нас походу здесь не желают. Не делюсь своими наблюдениями с Димой.

Срабатывает сигнал открывания, и мы заходим.

– Почему вы без багажа? – спрашивает Мари Дюран на французском.

– Наш багаж в гостинице, – отвечаю.

– Я думала, вы останетесь с Рейн. – На бесстрастном лице Дюран проскальзывает удивление.

– Мари, Рейн может не понравиться наше присутствие. Не думаю, что стоит её пугать тем, что неизвестно откуда свалившийся отец претендует на её наследство.

Мари, не мигая, смотрит на меня, словно оценивает. Всё верно, ведь она меня видит впервые, тогда как я её уже видела.

– Рейн закрылась в комнате и никого не хочет видеть. Она почти ничего не ела с тех пор, как Джулию увезли в клинику, и когда её не стало, – сообщает Мари.

– Что случилось?

– У Джулии начался приступ, и она так и не пришла в себя. Врачи были бессильны.

– Ясно. Мы можем увидеть Рейн?

– Я не знаю. Она никого не пускает.

– А вас?

– Только меня.

– Вы назначены её опекуном?

– Нет. Джулия оплатила мои услуги до конца года.

С одной стороны это хорошо, а с другой совершенно не даёт защиту прав Рейн, и я совсем не уверена, что моих знаний местных законов хватит, чтобы Дима смог получить опекунство над Рейн. Ведь во Франции детских домов практически нет, и дети попадают в чужие семьи.

Дюран стучит в комнату Рейн.

– Je ne veux voir personne! (*Я не хочу никого видеть!) – доносится из-за закрытой двери.

Дима шумно вдыхает. Этого он боялся больше всего.

– Дима, посиди в гостиной. Я попробую сама, – прошу, касаясь его груди.

Дима выдыхает, как мне кажется, с облегчением и кивает. Посылаю ему обнадёживающую улыбку, хотя сама совсем не уверена в успехе.

Вспоминаю, как тяжело было Эдику в своё время, и понадобилось слишком много усилий, чтобы он перестал плакать по ночам.

– Rain, je m'appelle Sophie. Puis-je te parler? (*Рейн, меня зовут Софи. Я могу с тобой поговорить?) – сама стучу в дверь.

Тишина. Каждая секунда кажется вечностью. Уже собираюсь уйти, как слышу: «Войдите!», сказанное на французском.

Глубоко вдыхаю и толкаю дверь.

Я не раз представляла в воображении Димину дочь. Учитывая, каким красавцем был он сам и ангельскую внешность Джулии, Рейн представлялась мне роковой красоткой. Юной, неотразимой, сногсшибательной. Но я никак не ожидала увидеть тонкую, заплаканную девочку. Рейн походила на двенадцатилетнего подростка: угловатая, робкая, пугливая. Она сидела, обхватив колени руками, и смотрела на меня огромными глазами, красными от слёз.

– Привет, – ещё раз сказала на её родном языке.

– Вы говорите по-французски? – Рейн была удивлена.

– Немного, – скромно ответила ей.

– Нет. У вас чистое произношение! – возразила она, но тут же стушевалась. – Извините.

Что ж, по крайне мере, мы нашли одну общую тему. Видимо, Рейн боялась, что не сможет общаться со своим отцом, так как Джулия ей наверняка сказала, что Дмитрий живёт в России.

– Не извиняйся. У меня был учитель – француз, и он любил повторять: «Je ne comprends pas!» (*не понимаю!), если я неправильно произносила какой-нибудь звук, и делал вот так… – Я взмахнула руками, изображая своего репетитора, которого Роберт специально вызвал из Марселя.

Рейн заморгала и зависла.

– Он вас ругал?

– Да. Исключительно на французском. И первое, что я считала очень ругательным было: «Mes pauvres oreilles!» (*Мои бедные уши!).

Рейн улыбнулась.

– Но это же не ругательно!

– Но я же этого не знала, – улыбнулась ей в ответ. – Я могу сесть?

– Да. Конечно. – Ответила Рейн, опуская ноги. Она засунула руки под них и тяжело вздохнула.

– Рейн, мне так жаль.

– Я до сих пор не могу поверить, что мамы нет, – призналась девочка.

– Всегда больно терять тех, кого любишь. Мне было двадцать лет, когда погибли мои родители.

Рейн недоверчиво на меня посмотрела.

– И тоже никого не осталось?

– У меня остался брат. Ему было десять и мне пришлось устроиться на работу, чтобы его не забрали в детский дом.

– А у меня никого нет. Бабушка и дедушка от меня отказались, когда узнали, что я им неродная.

– Ты это помнишь?

– Да. Хотя и говорят, что в пять лет ничего не запоминается. Бабушка обозвала маму некрасивым словом, и больше я её не видела.