Овраги
Шрифт:
— Когда поезд подойдет, скажешь? — улыбнулся Роман Гаврилович, запуская руку в карман.
— Веселый кавалер, молодой, зубки беленькие. Покажи ладошку. Да не эту, левую. Положи двадцать копеек. А грызет тебя горе. Малое тебе открыто, а большое закрыто. Перышки видишь, луковку не видишь. Подари еще десять копеек, страшный секрет открою…
Мите показалось: в пестрой толпе мелькнула серая шляпа с опущенными полями и скрылась за киоском «Союзпечать».
— Не надо, папа! — крикнул он. —
— А тебе что? — удивился Роман Гаврилович. — Что-то труслив ты стал, звеньевой пионерского отряда.
— Ну и пусть… — Митю трясло. — Пусть трусливый… Не хочу… Она неправильно нагадает. Не верь ей!
— И верно, Роман, — загудел Скавронов. — Когда состав подадут, не только цыганка, а сам господь бог не знает. Пойдем-ка пивца выпьем. Угощаю.
— Я же не пью, свояк.
— И я не пью. А все одно посошок надо… И гадать тебе тут неловко. Ребята из мастерских ходят. Вона, скажут, наше партийное бюро гадает, где житуха сытней, в городе или в колхозе.
Они ушли. А Митя сообразил, что Скавронов набился в провожатые ради того, чтобы выклянчить комод. Еще вчера рано утром, когда домработница Нюра помогала упаковываться, прибыл Скавронов, да не один, а с татарином. Татарин был в халате, опоясанном платком, и в черных, сверкающих лаком калошах.
— Это кто? — удивился папа.
— А это я тебе нацмена прихватил, — отвечал свояк. — Старьевщик. Чем узлы в комиссионки таскать, мы твое барахло на месте ликвидируем. Верно, Магомет?
— Товар щупать надо, — проговорил татарин равнодушно.
— А как же. На то и товар, чтобы его щупать. — И он ущипнул домработницу Нюру, которая красиво взвизгнула. — Что будем отдавать, Роман?
— Все отдавай, — отец сел к столу. — Митькино барахло уже в чемодане.
И началась работа. Татарин твердо укрепился на корточках и рассматривал на просвет обноски, отбрасывая то направо, то налево.
Не прошло и часа, как комод опустел.
— Ну вот и все, — сказал Скавронов отцу. — Теперича ты воистину пролетарий. Только вот с комодом надо что-то делать.
— Комод я багажом отправлю, — сказал отец. — Малой скоростью.
— Куда?
— В деревню.
— В какую деревню? Ты же не знаешь, куда тебя самого направят!
— Не суетись. Я с Нюрой договорился. Кровать ей подарил. Пришлю адрес, она и отправит. Ты, я гляжу, к себе его тащить навострился?
— Навострился не навострился, а отдашь, возьму.
— Тебе он не подойдет. У него ключей нет.
— А где же они?
— Кто их знает. Когда мы сюда въехали, он стоял без ключей. И замки были поломаны.
— Это худо… Комод без ключа — не комод. Ну да ладно. Новые замки врежу.
— Я могу и сам врезать.
— И в колхоз повезешь?
— И в колхоз повезу. Мы так с Митькой
— А ты не боишься, что тебя за такой комод раскулачат?
— Я их там сам раскулачу. Хочешь, стулья бери. Этажерку. Табуретку.
— На кой мне сдалась твоя табуретка! Дерьмо, не табуретка. На нее сядешь, она за задницу кусает… А за комод я бы полсотни дал.
— С родни денег не беру.
— Это мы знаем. С родных денег не берешь и родным шкалик не поднесешь…
После ухода татарина комната показалась более продолговатой, чем на самом деле. Оголилась короткая Митина кровать. Кровать эту сколотил и щедро закрасил синей краской Скавронов, когда Мите было четыре года; так она и простояла свой век, втиснувшись головой в нишу между короткой стеной и аристократическим боком комода. За комодом сутулился фанерным верхом стол. По наружной торцовой стене белела дверь на балкон и раздетое окно с грязной ватой между рамами. Рядом томилась поставленная в угол этажерка. А в дальнем левом углу бессмысленно блестели шары покинутой навеки кровати…
Митя понял, что задремал, оглянулся по сторонам и успокоился. Вещи были на месте. Над головами по-прежнему колыхалась войлочная пелена дыма. Папа сидел на чемодане, Скавронов на портпледе.
— А с тобой я больше и связываться не хочу, — бубнил Скавронов. — Я ему Магомета, я ему битюга, а он?
Отец печально молчал.
— А он мне табуретку. Ту самую, какую я ему за так сколотил. Думаешь, тебя в тысячники выдвинули, ты и кум королю? Ладно. Долго ты в колхозе не просидишь. Воротишься да еще мне в ножки поклонишься. Какой из тебя колхозник?
— Нe твоего ума дело. Партия меня направила в колхоз, и я еду. Я, как тебе известно, перед родной партией — руки по швам.
— Вот дурак! Тебя не партия направила, а наши местные вредители…
— Врешь, свояк. Кабы не направили бы меня, сам бы поехал. Кулаков истреблять. Я им, сукиным сынам, Клашу во веки веков не прощу.
Между тем люди встревожились, собирали барахло, будили соседей. Тетенька, похожая на Клашу, сунула руку за пазуху и вытащила кисет с бумагами. Бабка с посохом таранила к выходу. Комсомольский патруль проверял документы.
— Правые оппортунисты и вредители, — продолжал Скавронов. — Сперва они тебя с секретной ячейки вперед ногами вынесли, а нынче вовсе с рук сбыли и в коровье дерьмо сунули… Ты понимаешь, кто ты в мастерских был? Первый мастер. Тебе инженеры кланялись. Рабочий класс уважал. А в колхозе ты будешь дурак деревенский, и больше никто. Много ты понимаешь в сельском хозяйстве.
— Побольше, чем ты в керосинках, — неохотно отозвался отец.
— А ну проверим. Пшено и просо. Какая разница?
— Нас там подкуют. На курсах.