Ожерелье королевы

Дюма Александр

Кардинал вздрогнул и едва удержался, чтобы не повторить вслед за Жанной с таким пафосом, как она: «Около трех часов!»

— Вы положительно волшебница, — сказал он, — и никто не может устоять против вас.

— О, вы преувеличиваете, принц.

— Нет, нисколько. Так вы говорите, что провели три часа с королевой?

Жанна утвердительно кивнула головой.

— Три часа! — с улыбкой повторил кардинал. — Сколько всего может сказать за три часа умная женщина, как вы!

— О, ручаюсь вам, монсеньер, что не потеряла времени даром.

— Держу пари, — отважился спросить кардинал, — что за эти три часа вы ни одной минуты не думали обо мне?

— Неблагодарный!

— Неужели! — воскликнул кардинал.

— Я не только думала о вас, но сделала еще больше.

— Что же именно?

— Я говорила о вас.

— Говорили обо мне? Кому же? — спросил прелат с бьющимся сердцем. В голосе его, несмотря на все его самообладание, послышалось волнение.

— Кому же, как не королеве!

И, произнося столь драгоценные для кардинала слова, Жанна было настолько умна, что не смотрела на него, точно ее мало заботил эффект, который должны были они вызвать.

Господин де Роган весь затрепетал.

— А! — сказал он. — Ну же, дорогая графиня, расскажите мне об этом. Право, я интересуюсь всем, что происходит с вами, и не хочу, чтобы вы опускали даже малейшую подробность.

Жанна улыбнулась: она так же хорошо знала, что интересует кардинала, как и он сам.

Но так как она заранее приготовила в уме подробнейший рассказ и сама приступила бы к нему, если даже кардинал не просил бы ее об этом, то начала не торопясь, растягивая каждое слово; она рассказала все о свидании и разговоре, доказывая каждым своим словом, что по одной из тех счастливых случайностей, которые создают придворную карьеру, она попала в Версаль при таких исключительных обстоятельствах, когда посторонняя особа обращается за один день в почти необходимую приятельницу. Действительно, в один день Жанна де Ламотт оказалась посвященной во все горести королевы, во все бессилие королевского сана.

Господин де Роган, казалось, запоминал во всем рассказе только то, что королева говорила по адресу Жанны.

А Жанна исключительно упирала на то, что королева сказала по адресу г-на де Рогана.

Рассказ только что был окончен, когда вошел все тот же лакей и доложил, что ужин подан.

Жанна взглядом пригласила кардинала; тот знаком принял приглашение.

Он предложил руку хозяйке дома, весьма быстро освоившейся со своим положением, и провел Жанну в столовую.

Когда ужин был завершен, когда прелат медленными глотками отведал надежду и любовь из двадцать раз возобновляемых и двадцать раз прерываемых рассказов обольстительницы, он понял, что ему придется поневоле считаться с этой женщиной, державшей теперь в своих руках сердца сильных мира сего.

Он с изумлением, похожим на испуг, заметил, что, вместо того чтобы держаться с самомнением особы, в ком нуждаются и перед кем заискивают, Жанна сама шла навстречу желаниям своего собеседника с обходительностью, весьма отличной от облика гордой львицы, в котором она явилась на последнем ужине на том же месте и в том же доме.

На этот раз Жанна играла роль хозяйки как женщина, не только вполне владеющая собой, но и имеющая власть над другими. Никакого замешательства во взгляде, никакой сдержанности в голосе. Разве не вращалась она целый день в обществе цвета французской знати, которая могла преподать ей высшую школу аристократизма; разве королева, не имевшая себе равных, не звала ее «милая графиня»?

Кардинал, сам человек выдающийся, подчинился ее превосходству, даже не пытаясь сопротивляться.

— Графиня, — сказал он, взяв ее руку, — в вас две женщины.

— Как так? — спросила графиня.

— Вчерашняя и сегодняшняя.

— И какую же предпочитает ваше высокопреосвященство?

— Не знаю. Но сегодняшняя — это Армида, Цирцея, женщина, которой нельзя сопротивляться.

— И которой вы, монсеньер, надеюсь, не будете пытаться сопротивляться, хоть вы и принц?

Принц, соскользнув со стула, упал к ногам г-жи де Ламотт.

— Вы просите милостыни? — спросила она.

— И жду, чтобы вы подали мне ее.

— Сегодня день щедрот, — ответила Жанна, — графиня де Валуа заняла подобающее ей положение в обществе, она стала придворной дамой; в скором времени она будет считаться одной из самых благородных женщин в Версале. Поэтому она может разжать руку и протянуть ее кому ей заблагорассудится.

— Хотя бы и принцу? — спросил г-н де Роган.

— Хотя бы и кардиналу, — отвечала Жанна.

Кардинал запечатлел долгий и страстный поцелуй на ее хорошенькой капризной ручке и затем встал, чтобы найти ответ на свой немой вопрос во взгляде и улыбке графини. Пройдя в переднюю, он сказал два слова своему скороходу.

Через две минуты послышался стук отъезжавшей кареты.

Графиня подняла голову.

— Клянусь честью, графиня, — сказал кардинал, — я сжег свои корабли.

— И в этом нет большой заслуги, — отвечала графиня, — так как вы в гавани.

XIX

ГЛАВА, В КОТОРОЙ ИЗ-ПОД МАСОК НАЧИНАЮТ ПОЯВЛЯТЬСЯ ЛИЦА

Продолжительные беседы составляют счастливую привилегию людей, которым нечего сказать друг другу. После счастья молчать или выражать желание междометием, бесспорно, самое большое счастье — долго разговаривать без слов.

Через два часа после того, как карета была отослана, кардинал и графиня дошли именно до той точки, о которой мы говорим. Графиня уступила, кардинал победил; однако кардинал был рабом, а триумфатором была графиня.

Двое мужчин обманывают друг друга, обмениваясь рукопожатием. Мужчина и женщина обманывают друг друга, обмениваясь поцелуем.

Но в данном случае обман произошел только потому, что обе стороны желали быть обманутыми.

Каждый имел свою цель. Чтобы достичь ее, необходимо было сближение. Таким образом каждый достигал своей цели.

Поэтому кардинал даже не трудился скрывать своего нетерпения. Он ограничился маленькой уловкой, чтобы снова перевести разговор на Версаль и на почести, ожидавшие там новую любимицу королевы.

— Она щедра, — сказал он, — и ни за чем не постоит для тех, кого любит. У нее есть редкое умение давать немного многим и давать много немногим друзьям.

— Вы, значит, считаете ее богатой? — спросила г-жа Ламотт.

— Она умеет изыскивать себе средства одним словом, жестом, улыбкой. Никогда ни один министр, кроме разве одного Тюрго, не имел мужества отказать королеве в том, что она просила.