Ожерелье королевы

Дюма Александр

Но Жанна увидела в этом пренебрежении нечто другое, так как не теряла надежды убедить королеву.

— Господин ювелир был прав, — сказала она, вдоволь налюбовавшись бриллиантами, — на свете есть только одна королева, достойная носить это ожерелье: это ваше величество.

— И тем не менее мое величество не будет его носить, — ответила Мария Антуанетта.

— Мы не могли позволить ему уйти из Франции, ваше величество, не повергнув к вашим стопам наше глубокое сожаление. Это драгоценность, которую знает теперь вся Европа и которую все оспаривают друг у друга. Наша национальная гордость смирится с тем, что после отказа от него французской королевы им украсит себя та или иная государыня, только в том случае, если мы получим от вас, ваше величество, вторичный, окончательный, бесповоротный отказ.

— Я уже раз произнесла этот отказ, и он был предан гласности, — отвечала королева. — Меня слишком превозносили за это, чтобы я могла раскаиваться в своем поступке.

— Ваше величество, — сказал Бёмер, — если народ нашел прекрасным, что вы предпочли корабль ожерелью, дворянство — а ведь это также французы — ничего не нашло бы удивительного в том, что французская королева купила и ожерелье и корабль.

— Не будем больше говорить об этом, — сказала Мария Антуанетта, бросая последний взгляд на футляр.

Жанна вздохнула, чтобы поддержать вздох королевы.

— А, вы вздыхаете, графиня. Но будь вы на моем месте, вы поступили бы как я.

— Не знаю, — прошептала Жанна.

— Вы довольно налюбовались? — поспешно спросила королева.

— Я любовалась бы вечно, ваше величество.

— Не мешайте этой любопытной, господа: она восхищается. Ведь это ничего не отнимает у бриллиантов, которые, к несчастью, стоят по-прежнему полтора миллиона ливров.

Эти слова подсказали графине, что представился удобный случай.

Королева жалеет, значит, ей хотелось купить ожерелье. А если ей хотелось этого, значит, хочется и теперь, так как желание ее не было осуществлено. Такова была, вероятно, логика Жанны, так как она добавила:

— Полтора миллиона ливров, ваше величество, которые на вашей шее заставили бы умереть от зависти каждую женщину, будь она Клеопатрой или Венерой.

И, выхватив из футляра великолепное ожерелье, она так ловко, так искусно застегнула его на атласной нежной шее Марии Антуанетты, что последняя мгновенно оказалась охваченной фосфорическим пламенем, отливавшим всеми цветами.

— О, ваше величество, как вы великолепны! — воскликнула Жанна.

Мария Антуанетта поспешно подошла к зеркалу: она была ослепительна.

Ее тонкая, гибкая, как у Джейн Грей, шея, эта нежная, изящная, как стебель лилии, шея, которой, как и цветку у Вергилия, было предназначено пасть под ножом, грациозно поднималась, обрамленная золотистыми завитыми локонами, над светящимся потоком бриллиантов.

Жанна осмелилась приоткрыть плечи королевы, так что последние ряды ожерелья легли на перламутр груди. Королева была лучезарна, женщина была великолепна. Влюбленные или подданные — все поверглись бы перед ней в прах.

Мария Антуанетта, забывшись, с минуту любовалась собой. Но тотчас же, охваченная испугом, хотела сорвать ожерелье с своих плеч.

— Довольно, — сказала она, — довольно!

— Оно коснулось вашего величества, — воскликнул Бёмер, — и теперь не может более принадлежать никому другому.

— Это невозможно, — решительно сказала королева. — Господа, я немного поиграла с этими бриллиантами, но продолжать игру было бы уже ошибкой.

— У вашего величества есть время, чтобы свыкнуться с этой мыслью, — вкрадчиво заметил Бёмер, — мы вернемся завтра.

— Платить позже — все равно платить. И затем, к чему это делать с отсрочкой? Вы, наверное, торопитесь. Вам, без сомнения, другие заплатят на более выгодных условиях.

— Да, ваше величество, наличными, — ответил торговец, снова становясь торговцем.

— Уберите, уберите! — воскликнула королева. — Спрячьте в футляр бриллианты. Скорее, скорее!

— Ваше величество, может быть, забывает, что такая драгоценность — деньги и что через сто лет это ожерелье будет стоить то же, что и теперь.

— Дайте мне полтора миллиона ливров, графиня, — натянуто улыбаясь, сказала королева, — тогда мы посмотрим.

— Если бы я их имела, о!..

Жанна замолчала. Длинные фразы всегда стоят меньше удачной недомолвки.

Тщетно Бёмер и Боссанж целых четверть часа упаковывали и запирали свои бриллианты: королева не шелохнулась.

По ее напускному спокойствию и молчанию видно было, что впечатление было сильным и она выдерживает мучительную борьбу.

По своему обыкновению, королева, как всегда в минуты досады, протянула руку к книге и перелистала несколько страниц, не читая.

Ювелиры откланялись со словами:

— Ваше величество отказывается?

— Да… и да, — вздохнула королева, причем на этот раз во всеуслышание.

Ювелиры вышли.

Жанна заметила, что Мария Антуанетта нервно постукивает ногой по бархатной подушке, оставляя на ней вдавленный след.

«Она страдает!» — подумала графиня, не двигаясь с места.

Королева внезапно встала, прошлась по комнате и остановилась перед Жанной, взгляд которой притягивал ее.

— Графиня, — отрывистым тоном сказала она, — король, по-видимому, не придет. Наша маленькая просьба откладывается до следующей аудиенции.

Жанна почтительно поклонилась и стала пятиться к двери.

— Но я подумаю о вас, — милостиво добавила королева.

Жанна прижалась губами к ее руке, будто вручая королеве свое сердце, и вышла, оставив Марию Антуанетту во власти досады и смятения.

«Досада от своего бессилия, смятение от желания! — сказала себе Жанна. — И это королева! О нет, она женщина!»

И графиня удалилась.

XVIII

ЧЕСТОЛЮБИЕ, ЧТО ХОЧЕТ ПРОСЛЫТЬ ЛЮБОВЬЮ