Ожерелье королевы
Шрифт:
Филипп прислонился к стене, бледный как смерть. Шарни, холодный и бесстрастный, отер со лба пот.
— Вот поэтому-то, господа, — сказал король, счастливый оттого, что может подчеркнуть произведенное его словами впечатление, — вот поэтому-то королева никоим образом не могла быть в эту ночь на балу в Опере. Думайте, впрочем, как вам угодно; королеве, я уверен, достаточно того, что ей верю я.
— Пусть граф Прованский думает, что хочет, — сказал граф д’Артуа, — но я могу ручаться, что его жена не сможет доказать таким же образом его алиби в тот день, когда его будут обвинять, что он провел ночь вне дома.
— Брат мой!
— Государь, целую ваши руки.
— Шарль, я иду с вами, — сказал король, поцеловав королеву.
Филипп не тронулся с места.
— Господин де Таверне, — сурово сказала ему королева, — разве вы не сопровождаете графа д’Артуа?
Филипп быстро выпрямился. Вся кровь бросилась ему в виски и прилила к глазам. Он чуть не лишился чувств. Он едва имел силу поклониться, взглянуть на Андре, бросить страшный взгляд на Шарни и сдержаться, чтобы его лицо не выдало безумного страдания.
Он вышел.
Королева оставила возле себя Андре и г-на де Шарни.
Мы не могли до сих пор описать состояния Андре, поставленной между братом и королевой, между дружбой и ревностью, потому, что нам тогда пришлось бы замедлить ход этой драматической сцены, которую король своим появлением привел к счастливому концу.
Однако ничто не заслуживало нашего внимания больше, чем эти страдания молодой девушки: она чувствовала, что Филипп отдал бы жизнь, чтобы помешать королеве остаться вдвоем с Шарни, и признавалась сама себе, что ее сердце разбилось бы, если, последовав за Филиппом, чтобы утешить его, как она должна была бы сделать, ей пришлось бы оставить Шарни свободно общаться с г-жой де Ламотт и королевой, то есть еще более свободно, чем если бы он оставался с королевой наедине. Она угадывала это по скромному и вместе с тем фамильярному виду Жанны.
Как объяснить себе ее чувства?
Была ли это любовь? «О, любовь, — сказала бы себе Андре, — не зарождается, не растет с такой быстротой в холодной атмосфере придворных чувств. Любовь, этот редкий цветок, охотнее распускается в великодушных, чистых, нетронутых сердцах. Он не пускает корней в сердце, оскверненном воспоминаниями, на почве, обледеневшей от слез, годами скоплявшихся в ней». Нет, то, что мадемуазель де Таверне чувствовала к г-ну де Шарни, была не любовь. Она усиленно прогоняла такую мысль, так как поклялась себе, что никогда никого не полюбит на этом свете.
Но тогда почему же она так страдала, когда Шарни сказал королеве несколько почтительных и дышавших преданностью слов? Несомненно, этому виной была ревность.
Да, Андре признавалась себе, что она ревнует и завидует, но не той любви, которую мужчина мог чувствовать к другой женщине, а не к ней; завидует женщине, которая могла внушить, принять и позволить эту любовь.
Она с грустью видела, как сменялись перед ней все прекрасные влюбленные нового двора — эти мужественные, полные страсти люди, которые совершенно не понимали ее и удалялись, воздав ей дань почтительного поклонения: одни потому, что ее холодность не была придуманной, не была порождением некой философии, другие потому, что эта холодность представляла странный контраст с той легкомысленной атмосферой прошлого, из которой, казалось бы, возникла Андре.
И, кроме того, мужчины, ищут ли они только наслаждений или мечтают о любви, остерегаются холодности двадцатипятилетней женщины, которая красива, богата, любима королевой и между тем, застывшая, молчаливая и бледная, совершает в уединении свой путь по той дороге, где высшую радость и высшее счастье доставляет возможность наделать как можно больше шуму.
В том, чтобы быть живой загадкой, нет ничего привлекательного. Андре отлично это заметила: она видела, как глаза людей мало-помалу перестали обращать внимание на ее красоту, а их умы начинали не доверять ее уму или отрицать его. Она увидела даже нечто большее: это отчуждение вошло в привычку у прежних знакомых и сделалось инстинктивным у новых. Подойти и заговорить с мадемуазель де Таверне считалось теперь так же необычным, как подойти в версальском парке к Латоне или Диане, окруженным холодным поясом черной воды. Поклонившись мадемуазель де Таверне, каждый, сделав пируэт, шел улыбаться другой женщине, считая, что исполнил свой долг.
Все эти оттенки не ускользали от зорких глаз молодой девушки. Она, чье сердце испытало все горести, не узнав ни одной радости; она, чувствующая, что годы идут, ведя за собой череду бесцветной скуки и черных воспоминаний, про себя чаще взывала к тому, кто карает, чем к тому, кто прощает, и в мучительной бессоннице, рисуя себе наслаждения, щедро предоставляемые счастливым любовникам Версаля, вздыхала со смертельной горечью:
— А я! Боже мой! А я!
Когда она встретилась с Шарни в тот морозный вечер, она увидела, что глаза молодого человека с любопытством останавливались на ней, мало-помалу окутывая ее сетью симпатии, столь непохожей на странную сдержанность, которую проявляли по отношению к ней все придворные. Для этого мужчины она была женщиной. Он разбудил в ней молодость, оживил умершее, вызвал румянец на мраморе Дианы и Латоны.
Вот почему мадемуазель де Таверне сразу ощутила привязанность к тому, кто возродил ее, сумел сделать так, что она почувствовала в себе жизненную силу. Вот почему для нее было счастьем смотреть на этого молодого человека, для которого она не была загадкой. Вот почему для нее было несчастьем думать, что другая женщина с минуты на минуту обрубит крылья ее лазурной иллюзии, отнимет у нее мечту, только что вылетевшую из золотых ворот.
Надеемся, нам простят это долгое объяснение причины, по которой Андре не покинула вслед за Филиппом кабинет королевы, хотя она страдала от нанесенного ему оскорбления, хотя брат был для нее идолом, предметом религиозного почитания, чуть ли не обожания.
Мадемуазель де Таверне, не хотевшая, чтобы королева осталась наедине с Шарни, не намеревалась участвовать в разговоре после удаления брата.
Она села у камина, почти спиной к группе, которую составляли сидящая королева, склонившийся в полупоклоне Шарни и г-жа де Ламотт, стоявшая в амбразуре окна, где искала убежище ее притворная скромность, а вернее — искало удобный наблюдательный пункт ее любопытство.
Королева несколько минут молчала: она не знала, как возобновить разговор после только что происшедшего весьма деликатного объяснения.
У Шарни был страдальческий вид, и это, пожалуй, нравилось королеве.
Наконец Мария Антуанетта прервала молчание, отвечая одновременно на собственную мысль и на мысли присутствующих.
— Вот доказательство, — внезапно сказала она, — что у нас немало врагов. Кто бы мог подумать, что такие низости могут иметь место при французском дворе, сударь! Кто бы мог это подумать!
Шарни не ответил.
— Какое счастье, — продолжала королева, — жить на ваших кораблях под открытым небом, в открытом море! Нам, горожанам, рассказывают про гнев и ярость волн. Ах, сударь, сударь, взгляните на себя! Разве волны океана, самые неистовые волны не бросали в вас пену своего гнева? Разве их грозный натиск никогда не сбивал вас с ног на мостике судна? А между тем посмотрите на себя: вы здоровы, молоды, осыпаны почестями.