Ожерелье королевы
Шрифт:
— Я начну, следуя иерархии, как мне повелевает долг почтительности, — продолжал Шарни.
— Хорошо. Вы видели меня?
— Да, ваше величество, в ту минуту, как маска по какой-то несчастной случайности упала с вашего лица.
Мария Антуанетта нервно смяла в руках кружево шейного платка.
— Сударь, — сказала она голосом, в котором более тонкий наблюдатель подметил бы готовое вырваться рыдание, — поглядите на меня хорошенько: уверены ли вы в этом?
— Государыня, черты вашего величества запечатлены в сердцах всех ваших подданных. Увидеть ваше величество один раз — значит запомнить вас навсегда.
Филипп взглянул на Андре — Андре устремила свой глубокий взгляд на Филиппа. Эти две муки, эти две ревности заключили горестный союз.
— Сударь, — повторила королева, подходя к Шарни, — уверяю вас, что я не была на балу в Опере.
— О ваше величество, — воскликнул молодой человек, склоняясь почти до земли, — разве вы не имеете права бывать где вам угодно? Хотя бы спуститься в ад: раз нога вашего величества ступит туда, она освятит это место.
— Я не прошу вас оправдывать мой поступок, — отвечала королева, — я прошу вас поверить, что я не совершала его.
— Я поверю всему, чему ваше величество прикажет мне верить, — произнес Шарни, взволнованный до глубины души этой настойчивостью королевы, этим нежным смирением такой гордой женщины.
— Сестра моя, сестра моя, это уж слишком, — шепнул граф д’Артуа на ухо Марии Антуанетте.
Действительно, эта сцена привела в оцепенение всех присутствующих: одних потому, что они терзались любовью или оскорбленным самолюбием, а других потому, что вызывала волнение, всегда возбуждаемое видом обвиненной женщины, мужественно защищающейся от неопровержимых доказательств.
— Все этому верят! Все верят! — в гневном исступлении вскричала королева.
Сраженная, она упала в кресло, незаметно смахнув кончиком пальца слезу, которую ее гордость удержала на краешке века. И тут же резко поднялась.
— Сестра моя, — нежно сказал ей граф д’Артуа, — сестра моя, простите меня. Вы окружены преданными друзьями. Это секрет, который безмерно страшит вас, известен нам одним, и из наших сердец, где он погребен, вырвать его можно будет только вместе с нашей жизнью.
— Секрет! Секрет! — воскликнула королева. — Но я не хочу его!
— Сестра моя!
— Никаких секретов. Доказательства!
— Ваше величество, — сказала Андре, — сюда идут.
— Ваше величество, — с трудом выговорил Филипп, — это король.
— Король! — возгласил в передней придверник.
— Король! Тем лучше. Король — мой единственный друг, и он не счел бы меня виноватой, даже если бы ему казалось, что он видел меня на месте преступления. Добро пожаловать!
Король вошел. Его спокойный вид представлял резкий контраст с расстроенными и взволнованными лицами тех, кто окружал королеву.
— Государь! — воскликнула она. — Вы пришли как нельзя более кстати: на меня возводят новую клевету, новое оскорбление, которое должно быть опровергнуто.
— В чем дело? — спросил, подходя, Людовик XVI.
— Слух, сударь, гнусный слух, который может распространиться. Помогите мне; помогите мне, государь, так как на этот раз меня обвиняют уже не враги, а мои друзья.
— Ваши друзья?
— Вот эти господа: мой брат… извините, граф д’Артуа, господин де Таверне, господин де Шарни уверяют, что видели меня на балу в Опере.
— На балу в Опере! — воскликнул король, нахмурясь.
— Да, государь.
В комнате воцарилось тяжелое молчание.
Госпожа де Ламотт заметила мрачную озабоченность короля. Она видела смертельную бледность королевы; одним словом, одним-единственным словом она могла положить конец этой скорбной муке; она могла одним словом уничтожить все прежние обвинения и спасти королеву от будущих тревог.
Но сердце не подсказало ей этого, а личная выгода удержала ее. Она сказала себе, что все равно теперь поздно, так как она уже раз солгала в истории с чаном Месмера; отказавшись же теперь от своих слов, дав возможность уличить себя во лжи и показав королеве, что она ничего не сделала для того, чтобы снять с нее первое обвинение, новая фаворитка сразу погубит себя, в зародыше убьет выгоду своего будущего положения… Она смолчала.
Король повторил голосом, полным тревоги:
— На балу в Опере? Кто говорил об этом? Графу Прованскому это известно?
— Но это неправда! — воскликнула королева искренним тоном невиновного человека, доведенного до отчаяния. — Это неправда; граф д’Артуа ошибается, господин де Таверне ошибается. Вы ошибаетесь, господин де Шарни. Ведь ошибка возможна.
Все молча поклонились.
— Ну, — воскликнула королева, — пусть позовут моих людей, всех! Пусть их допросят. Этот бал был в субботу, не так ли?
— Да, сестра моя.
— Что я делала в субботу? Пусть мне это скажут, потому что, право, я схожу с ума, и если это будет так продолжаться, то я сама поверю, что была на этом гадком балу в Опере… Ведь если бы я действительно была на нем, господа, я бы сказала это.
Вдруг король подошел к ней с полными радости глазами, улыбаясь и простирая руки.
— Это было в субботу, — спросил он, — в субботу, не так ли, господа?
— Да, государь.
— В таком случае, — продолжал король, все более успокаиваясь и сияя все большей радостью, — об этом надо спросить ни у кого другого, как у нашей горничной Мари. Может быть, она вспомнит, в котором часу я вошел к вам в тот день; кажется, это было около одиннадцати часов вечера.
— Ах! — воскликнула королева вне себя от радости. — Да, это правда, государь.
Она бросилась в его объятия; потом, внезапно покраснев и сконфузившись от сознания, что все взоры устремлены на нее, спрятала свое лицо на груди короля, который нежно поцеловал ее чудесные волосы.
— Ну, — воскликнул граф д’Артуа, совершенно растерявшись от изумления и радости, — я куплю себе очки. Но видит Бог, я даже за миллион не уступил бы права быть очевидцем этой сцены; не правда ли, господа?