Ожерелье королевы
Шрифт:
Калиостро, нахмурив брови, сдерживая дыхание, с похолодевшими руками, направился к статуе Гарпократа, около которой находилась пружина потайной двери — таинственного, неуловимого звена, соединяющего два дома: один — видимый для всех, другой — тайный.
Пружина действовала без труда, хотя источенная червями деревянная обшивка, поворачиваясь, дрожала. И едва граф поставил ногу на потайную лестницу, как снова послышался тот же странный шум. Калиостро вытянул вперед руку с фонарем, желая понять причину, и увидел большого ужа, медленно ползшего вниз по лестнице, хлеща хвостом по гулким ступеням.
Рептилия спокойно устремила на Калиостро свой черный глаз, затем спокойно скользнула в ближайшую дыру обшивки и исчезла.
Без сомнения, то был дух опустевшего дома.
Граф пошел дальше.
Всюду в этом подъеме вслед за ним шло воспоминание, или, вернее, шла тень минувшего; и всякий раз как свет обрисовывал на стене движущийся силуэт, граф вздрагивал, и ему казалось, что это не его тень, а кто-то посторонний, вставший из гроба, тоже намерен посетить это таинственное жилище.
Так, погруженный в раздумье, он дошел до чугунной доски камина, который служил проходом из оружейной комнаты Бальзамо в благовонное убежище Лоренцы Феличиани.
Стены были голы, комнаты пусты. Все так же зиял очаг, где покоилась огромная груда пепла, среди которого мерцало несколько крошечных золотых и серебряных слитков.
Этот тонкий пепел, белый и душистый, был тем, что осталось от обстановки Лоренцы — обстановки, которую Бальзамо сжег до последней частицы. То были шкафы с черепаховой отделкой, клавесин и ларец из розового дерева; дивная кровать, испещренная украшениями из севрского фарфора, от которого осталась слюдистая пыль, похожая на мельчайший мраморный порошок; то были чеканные и резные металлические украшения, расплавившиеся на сильном огне закрытой печи; то были занавески и обои из шелковой парчи; то были шкатулки из алоэ и сандалового дерева, чей резкий запах, вылетавший из труб во время пожара, наполнил благоуханием всю ту часть Парижа, над которой проносился дым, так что в течение двух дней прохожие поднимали головы, чтобы вдохнуть эти необычные ароматы, смешавшиеся с нашим парижским воздухом, и приказчик с Рынка или гризетка из квартала Сент-Оноре жили опьяненные этими неистовыми и пламенными атомами, которые бриз разносит по склонам Ливана и долинам Сирии.
Эти ароматы, говорим мы, еще хранила покинутая и холодная комната. Калиостро нагнулся, взял щепотку пепла и долго, с какой-то дикой страстью вдыхал его.
— Если бы я мог, — прошептал он, — так же впитать то, что осталось от души, когда-то общавшейся с тем, что стало этой золой!
Затем он окинул взором железные решетки, унылый двор соседнего дома и осмотрел с лестницы разрушительные следы пожара, уничтожившего верхний этаж этого потайного помещения.
Зловещее и прекрасное зрелище! Комната Альтотаса исчезла: от стены осталось только семь или восемь зубцов, которые во время пожара лизали огненные, всепожирающие языки, оставляя свой черный след.
Для всякого, кому даже не была известна грустная история Бальзамо и Лоренцы, невозможно было не пожалеть об этом разрушении. Все в этом доме дышало павшим величием, минувшим блеском, потерянным счастьем.
Калиостро между тем погрузился в свои думы. Этот человек сошел с высот своей философии, чтобы на миг возродить в себе ту частицу мягкой человечности, что зовется сердечными чувствами, чуждыми рассудочности.
Но, вызвав из уединения сладостные тени и отдав дань Небу, он решил на этом покончить счеты с человеческой слабостью. Вдруг взор его остановился на каком-то предмете, блеснувшем среди всего этого горестного разгрома.
Он нагнулся и увидел в щели паркета наполовину погребенную в пыли маленькую серебряную стрелку, которая, казалось, только что выпала из волос женщины.
Это была одна из тех итальянских шпилек, которыми тогдашние дамы любили закалывать локоны прически, становившейся слишком тяжелой от пудры.
Философ, ученый, пророк, презиравший человечество и хотевший, чтобы само Небо считалось с ним; человек, сумевший побороть столько душевных мук в себе и исторгший столько капель крови из сердец других, — Калиостро, атеист, шарлатан, насмешливый скептик, поднял эту шпильку, поднес ее к губам и, уверенный, что никто не может видеть его, позволил слезе появиться на глазах.
— Лоренца! — прошептал он.
И больше ничего. В этом человеке было что-то демоническое.
Он искал борьбы, и в ней было для него счастье.
Пылко поцеловав эту священную реликвию, он открыл окно, просунул руку через решетку и бросил хрупкий кусочек металла за ограду соседнего монастыря — на ветки, в воздух, в пыль, неведомо куда.
Он хотел этим наказать себя за то, что дал волю сердцу.
«Прощай! — сказал он крохотному предмету, терявшемуся, может быть, навсегда. — Прощай воспоминание, посланное мне для того, чтобы растрогать меня и, несомненно, ослабить мои силы. Отныне я буду думать только о земном.
Да, этот дом будет осквернен. Что я говорю? Он уже осквернен! Я открыл эти двери, внес свет в эти стены, увидел внутренность гробницы, разрыл пепел смерти.
Поэтому дом осквернен! Пусть же он будет осквернен до конца и для какой-нибудь благой цели!
Другая женщина пройдет по этому двору, ступит ногой на лестницу, быть может, станет петь под этими сводами, где еще звучит последний вздох Лоренцы!
Пусть будет так. Но все эти святотатства совершатся ради одной цели — послужить моему делу. Если Бог здесь теряет, то Сатана только выигрывает».
Он поставил фонарь на лестницу.
— Эта лестничная клетка будет снесена, — сказал он. — Точно так же и все это внутреннее помещение. Тайна рассеется, дом останется скрытым убежищем, но перестанет быть святилищем.
Он наскоро набросал на листке записной книжки несколько слов:
«Господину Ленуару, моему архитектору.
Расчистить двор и вестибюли; поправить каретные сараи и конюшни; сломать внутренний павильон; снизить дом до трех этажей. Срок: неделя».
— Теперь, — сказал он, — посмотрим, хорошо ли видно отсюда окно милейшей графини.
И он подошел к окну на третьем этаже.
Отсюда глаз охватывал все фасады на противоположной стороне улицы Сен-Клод, возвышающиеся над воротами.
Напротив, не дальше как в шестидесяти футах, виднелось жилище Жанны де Ламотт.
— Это неизбежно: обе женщины увидят друг друга, — сказал Калиостро. — Прекрасно.
Он взял фонарь и спустился с лестницы.
Через час с небольшим он вернулся к себе и послал план работ архитектору.