Ожерелье королевы
Шрифт:
Остается сказать, что на следующий день дом наполнился пятьюдесятью рабочими, молотки, пилы и кирки застучали повсюду; трава, сложенная в большую кучу, дымилась в углу двора; вечером, возвращаясь домой, прохожий, верный привычке к ежедневным наблюдениям, увидел, что большая крыса висит во дворе, повешенная за лапку под кружалом, а вокруг нее собрались каменщики и подручные, потешающиеся над седыми усами и почтенной полнотой своей жертвы.
Эта молчаливая обитательница дома сначала была заживо замурована в своей норе упавшей каменной плитой. Когда же плита была поднята лебедкой, то полумертвую крысу вытащили за хвост и отдали на потеху молодым овернцам — подручным каменщиков. От стыда или от удушья, но крыса тут же закончила свое существование.
А прохожий произнес над ней следующее надгробное слово:
— Вот кто был счастлив в течение десятилетия!
Sic transit gloria mundi [10] .
Дом через неделю был восстановлен так, как приказал Калиостро архитектору.
XXIV
ЖАННА В РОЛИ ПОКРОВИТЕЛЬНИЦЫ
Кардинал де Роган получил через два дня после посещения Бёмера записку следующего содержания:
«Его высокопреосвященство господин кардинал де Роган, без сомнения, знает, где он будет ужинать сегодня вечером».
10
Так проходит мирская слава (лат.).
— От прелестной графини, — сказал он, понюхав листок. — Я поеду к ней.
Вот для чего г-жа де Ламотт попросила об этой встрече.
Из пяти лакеев, нанятых к ней на службу его высокопреосвященством, она выделила одного — черноволосого, кареглазого и, судя по цвету лица, сангвиника с изрядной примесью желчи. По мнению наблюдательницы, налицо были все признаки активной, смышленой и упорной натуры.
Она позвала его к себе и в какие-нибудь четверть часа вытянула из его послушания и его проницательности все, что хотела.
Этот человек проследил за кардиналом и донес Жанне, что видел, как его высокопреосвященство дважды за два дня ездил к господам Бёмеру и Боссанжу.
Теперь Жанна знала достаточно. Такой человек, как г-н де Роган, не станет торговаться; такие ловкие купцы, как Бёмер, не упустят покупателя. Ожерелье, должно быть, уже продано.
Продано Бёмером. Куплено г-ном де Роганом! А тот ни звуком не обмолвился о том своей поверенной, своей любовнице!
Это было серьезным знаком. Жанна наморщила лоб, закусила свои тонкие губы и написала кардиналу уже известную записку.
Господин де Роган приехал вечером. Но перед этим он отправил корзинку с токайским вином и разными гастрономическими редкостями, точно ехал на ужин к Гимар или к мадемуазель Данжевиль.
Эта деталь не ускользнула от Жанны, как и ничто не ускользало от нее; она нарочно не велела подавать к столу ничего из присланного кардиналом. Оставшись с ним наедине, она начала разговор в довольно нежном тоне.
— По правде говоря, меня очень огорчает одно, монсеньер, — сказала она.
— О, что именно, графиня? — спросил г-н де Роган с выражением подчеркнутой досады, которое не всегда служит признаком досады действительной.
— Вот в чем причина моей досады, монсеньер: я вижу… нет, речь не о том, что вы больше не любите меня, вы меня никогда не любили…
— Графиня, что вы говорите?!
— Не оправдывайтесь, монсеньер, это было бы потерянным временем.
— Для меня, — любезно подсказал кардинал.
— Нет, для меня, — резко возразила г-жа де Ламотт. — Да к тому же…
— О графиня… — начал кардинал.
— Не приходите в отчаяние, монсеньер: мне это совершенно безразлично.
— Люблю я вас или нет?
— Да.
— А почему же вам это безразлично?
— Да потому, что я вас не люблю.
— Знаете, графиня, то, что я имею честь слышать от вас, не очень любезно.
— Действительно, надо сознаться, что мы начинаем разговор не с нежностей. Это факт — признаем его.
— Какой факт?
— Что я вас никогда не любила, монсеньер, как и вы меня.
— О, что касается меня, то вы не должны говорить этого! — воскликнул принц почти искренним тоном. — Я к вам питал большую привязанность, графиня. Не мерьте меня той же меркой, как себя.
— Послушайте, монсеньер, будем уважать друг друга настолько, чтобы говорить правду.
— А в чем заключается эта правда?
— В том, что между нами есть связь, которая гораздо прочнее любви.
— Какая же именно?
— Выгода.
— Выгода?! Фи, графиня!
— Монсеньер, я вам скажу то же, что крестьянин-нормандец говорил своему сыну о виселице: «Если ты сам чувствуешь к ней отвращение, не отбивай охоту в других». Фи! Выгода! Как вы скоры на суждение, монсеньер.
— Ну, хорошо, послушайте, графиня: предположим, что мы оба имеем какой-нибудь расчет. Каким же образом я могу служить вашим интересам, а вы моим?
— Сначала и прежде всего, монсеньер, мне хочется упрекнуть вас.
— Упрекните, графиня.
— Вы выказали по отношению ко мне недостаток доверия и, следовательно, уважения.
— Я? Когда же это, помилуйте?
— Когда? Вы не станете отрицать, что, ловко выпытав от меня все подробности, которые мне смертельно хотелось сообщить вам…
— Подробности? О чем же, графиня?
— О желании некой высокопоставленной особы иметь одну вещь, и теперь у вас есть возможность удовлетворить это желание, не сказав мне ни слова.
— Выпытать подробности, угадать желание какой-то дамы иметь какую-то вещь, удовлетворить его! Графиня, вы положительно загадка, сфинкс. Я видел голову и шею женщины, но не видел еще львиных когтей. Вы, по-видимому, собираетесь теперь показать мне их? Ну что же, пусть будет так.
— О нет, я вам не буду ничего показывать, монсеньер, так как вы вовсе не желаете что-либо видеть. Я просто разъясняю вам загадку: подробности касались всего того, что произошло в Версале, некая дама — это королева, а удовлетворение ее желания — это покупка вами вчера у Бёмера и Боссанжа знаменитого ожерелья.