Ожерелье королевы
Шрифт:
Она все видела, все сосчитала, все обласкала взглядом и прикосновением; ей осталось только восхищаться самой собой. Она поставила канделябр на столик севрского фарфора с золотой решеткой, и вдруг глаза ее остановились на мраморном Эндимионе — изящной, дышавшей чувственной негой статуэтке Бушардона, изображавшей юношу, опьяненного любовью и падающего на пьедестал из красновато-коричневого порфира.
Жанна плотно закрыла двери, опустила портьеры, задернула толстые занавеси и снова стала перед статуэткой, пожирая глазами этого красавца, возлюбленного Фебы, которая одарила его прощальным поцелуем перед тем, как возвратиться на небо.
Угли в камине горели красноватым пламенем и согревали комнату, где жило все, кроме наслаждения.
Но вот Жанна почувствовала, что ноги ее мало-помалу все глубже уходят в пушистый ковер, что они дрожат и подгибаются под ней; какая-то сладкая истома — но не усталость и не сонливость — стесняла ей грудь и смыкала веки, словно нежное прикосновение возлюбленного. Какой-то странный жар — но не от горевшего в камине огня — охватывал ее всю с головы до ног, и по жилам ее пробегал электрический ток, зажигая в ней жгучее желание того, что у животных называется чувственным наслаждением, а у людей — любовью.
Находясь во власти этих странных ощущений, Жанна вдруг увидела себя в трюмо, стоявшем позади Эндимиона. Ее пеньюар соскользнул с плеча на ковер, и тонкая батистовая рубашка, которую более тяжелый пеньюар увлек за собой в своем падении, спустилась до половины ее белых и округленных рук.
Два черных, томных глаза, горевших жаждой наслаждения, поразившей ее до глубины сердца, смотрели на Жанну из зеркала. Она нашла себя красивой, почувствовала молодой, полной страсти и решила, что из всего окружавшего ее, ничто, даже сама Феба, не было столь достойно любви, как она. Тогда она подошла к скульптуре, чтобы посмотреть, не оживет ли Эндимион и не бросит ли богиню для смертной.
Этот экстаз опьянил ее, она склонила голову себе на плечо, вся объятая каким-то новым для нее ощущением сладостного трепета, прикоснулась губами к своему телу, не отрывая взгляда от глаз, притягивающих ее к себе в зеркале; но глаза ее неожиданно затуманились, голова со вздохом опустилась на грудь, и Жанна, погруженная в глубокий сон, упала на кровать, занавеси которой тотчас же сомкнулись над ней.
Свеча, фитиль которой плавал в растопленном воске, в последний раз ярко вспыхнула и затем разом потухла, распространив в воздухе тонкую струю аромата.
III
АКАДЕМИЯ ГОСПОДИНА ДЕ БОСИРА
Босир в точности исполнил совет голубого домино и отправился в так называемую академию.
Достойный друг Олива, привлеченный названной ему огромной цифрой в два миллиона, сильно тревожился, раздумывая о том, что его собратья как бы исключили его, так как даже не сообщили ему о таком выгодном проекте.
Он знал, что члены академии не отличаются особенной щепетильностью, и это представляло для него лишний повод торопиться: те, кто отсутствует — даже случайно, — всегда не правы, но они становятся еще больше не правы, когда другие намерены воспользоваться этим обстоятельством.
Босир заслужил между членами академии репутацию опасного человека. Это не было ни удивительно, ни трудно. Босир был прежде младшим офицером в кавалерии и носил мундир; он умел, гордо уперев одну руку в бок, положить другую на эфес шпаги. У него была привычка, услышав что-нибудь неприятное, надвигать себе шляпу на глаза. Все эти манеры казались весьма устрашающими для людей сомнительной храбрости, особенно если они имеют причины опасаться огласки при дуэли или любопытства правосудия.
Поэтому Босир рассчитывал отомстить за пренебрежение к нему, нагнав страху на своих товарищей по притону на улице Железной Кружки.
От ворот Сен-Мартен до церкви святого Сюльпиция путь неблизкий. Но Босир был богат: он прыгнул в фиакр и пообещал кучеру пятьдесят су, то есть ливр сверх положенного, так как в то время стоимость проезда в один конец ночью была приблизительно та же, что теперь днем.
Лошади бежали быстро, а Босир постарался принять грозный вид и за неимением как шляпы (ибо он был в домино), так и шпаги все же сумел придать своему лицу выражение настолько злобное, что легко мог напугать всякого запоздалого прохожего.
Его появление в академии произвело достаточно большой эффект.
Там в первой гостиной, красивой комнате, окрашенной в серый цвет, с люстрой и множеством карточных столов, находилось человек двадцать игроков, которые прихлебывали пиво и сиропы и вяло улыбались семи-восьми ужасающе накрашенным женщинам, заглядывавшим в карты.
На главном столе играли в фараон, ставки были мелкие, и оживление поэтому небольшое.
При появлении домино, которое высоко несло голову в капюшоне и горделиво выпячивало грудь под складками своего маскарадного платья, несколько женщин полушутливо, полукокетливо засмеялись. Господин Босир был красив, и эти дамы относились к нему благосклонно.
Он между тем подвигался вперед, будто ничего не слыша и не видя, и, оказавшись у самого стола, стал молча ждать повода проявить свое дурное расположение духа.
Один из играющих, пожилой человек с довольно добродушной физиономией, смахивающий на темного дельца, первый обратился к Босиру.
— Черт возьми, шевалье, — сказал этот достойный господин, — вы возвратились с бала с очень расстроенным лицом.
— Это правда, — подтвердили дамы.
— Дорогой шевалье, — спросил другой игрок, — может быть, домино поранило вам голову?
— Мне причиняет боль не домино, — отвечал грубо Босир.
— Ну-ну, — сказал банкомет, который только что сгреб дюжину луидоров, — господин шевалье де Босир изменил нам. Разве вы не видите, что он был на балу в Опере, нашел случай где-нибудь там поблизости поставить на карту и проиграл.
Это вызвало у кого смех, у кого участие; особенно сочувствовали женщины.
— Это неправда, что я изменил своим друзьям, — отвечал Босир, — я не способен на предательство, я! Изменять друзьям больше к лицу моим знакомым…