Падение жирондистов
Шрифт:
Это не укрылось от внимания наблюдателей. Так, агент министра внутренних дел Дютар, стремясь передать смысл речи Робеспьера 14 июня в Якобинском клубе, отмечал, что, по мнению Робеспьера, народ в «революции 31 мая сделал то, что он должен был сделать и что он мог сделать, и что нельзя допустить необдуманного выступления, так как оно подвергнет риску то, что было завоевано в результате священного восстания, что нужно дожидаться волеизъявления департаментов, предоставив им утвердить все то, что сделано для спасения народа»{315}.
Речь Робеспьера имела, судя по сообщению Дютара, успех в клубе, да и в целом позиция Робеспьера находила поддержку большинства якобинцев. Это неудивительно, если учесть, что подлинная необходимость объединения всех сторонников революции трактовалась после победы народного восстания весьма расширительно даже в левоякобинских кругах. Первый вышедший после восстания номер газеты Эбера «Пер Дюшен» призывал богачей к объединению с санкюлотами, убеждая, что это в их же интересах и что восстание 31 мая — 2 июня не нанесло им никакого ущерба. И через несколько дней Эбер вновь напоминал о своих «советах богачам и беднякам держаться за руки, а не смотреть друг на друга ненавидящими глазами». Ради такого единства требовалась большая умеренность политического курса, и не случайно Эбер обрушился 4 июня на Леклерка, предлагавшего террористические меры{316}.
С аналогичными призывами к единству и умиротворению выступал в те дни Шометт. На заседании Генерального совета 11 июня, когда представители про-жирондистской секции Май пришли требовать освобождения своих активистов, арестованных в результате восстания 31 мая — 2 июня, он, выразив надежду на скорое возвращение секции в «лоно общей матери», закончил призывом: «Побратаемся со всеми секциями… Нет, не будет гражданской войны в Париже!» За эту речь Шометт удостоился похвалы «умеренного» Дютара, который разглядел в ней стремление объединить все «партии», т. е. группировки в парижских секциях{317}.
Широкое хождение в Париже имели идеи «братания» и с департаментами, выступившими против восстания 31 мая — 2 июня. Члены секции Бонди, присоединившейся к антижирондистскому движению еще накануне восстания, решили встретить приближавшиеся по слухам отряды федералистов без оружия, с оливковой ветвью в руках. В Клубе кордельеров некий гражданин потребовал от Конвента декрета, который призовет 3 тыс. парижан выйти безоружными из Парижа навстречу «братьям из департаментов, выступившим против этого города», чтобы «обнять их»{318}.
Подобные мнения выражались с трибуны Якобинского клуба даже в конце июня — начале июля. На заседании 30 июня Лекинье утверждал, что федералисты Бретани не враги. «Это не бывшие дворяне, привилегированные, — уверял он, — это санкюлоты, которые первыми совершили революцию. Я хорошо знаю, что они виновны, но причиной их проступка является заблуждение, в котором их легко разубедить». Через несколько дней на новом заседании Руссийон стал уверять якобинцев, что «циркулирующие слухи о движении департаментов преувеличены и что жители департамента Эр выступят в поход только для того, чтобы обнять парижан». Высмеявший его Тюрье потребовал, чтобы якобинцы перестали «тешить себя химерической надеждой на мир», которого можно добиться «только силой оружия». Но и в обращении, с которым Генеральный совет Парижской коммуны обратился 3 июля к секциям в связи с набором отряда против федералистов Эр, говорилось, что этот отряд выступит в поход «только для того, чтобы побрататься, чтобы просветить братьев из Эвре (центр департамента Эр. — А. Г.) в их собственных интересах»{319}.
«Объединимся вокруг конституции, которая будет для наших общих врагов головой Медузы, для нас всех портом спасения», — писала 15 июня демократическая газета. «Забыть прошлое, объединиться под аркой конституции, которая остается единственным средством спасения в угрожающем нам крушении»{320}, — призывала эта газета две недели спустя в связи с появлением брошюры Петиона. С призывом ко «всем санкюлотам Жиронды, Марселя, Финистера и всем честным малым из департаментов объединиться со своими братьями и своими добрыми друзьями из Парижа, чтобы дать клятву о защите новой конституции»{321}, выступала в эти дни газета Эбера.
Лидеры Генерального совета Коммуны заодно с Робеспьером и другими монтаньярами считали, что конституция позволит сплотить самые различные общественные слои, что она может оказаться очень полезным средством в сложившейся политической ситуации, и потому придавали ей совершенно исключительное, самодовлеющее значение. Когда 15 июня делегаты секции Прав человека зачитали перед Генеральным советом Коммуны обращение в Конвент в пользу установления твердых цен на предметы первой необходимости, Совет по требованию Шометта предложил секции, чтобы «не отнимать у Конвента драгоценного времени», подождать до окончания выработки конституции{322}.
На другом заседании Совета после чтения Декларации прав один из членов сделал «небольшое замечание об одной статье», сказав, что «она хороша», но может быть «еще лучше». Это невинное, казалось бы, пожелание вызвало резкий отпор Эбера, указавшего на опасность, которой чревата любая критика конституции. В ответ на обвинения, выдвинутые против секции Братства, чьи вожаки вступили в контакт с федералистами Эр и вели деморализующую пропаганду, Паш на заседании Генерального совета 10 июля сказал, что «секция Братства приняла конституцию и, следовательно, признала Конвент»{323}. Конституция как символ единства значила в тот момент больше, чем ее реальное содержание, и поэтому, когда с критикой конституции за ее ограниченность выступили «бешеные», последовал немедленный контрудар со стороны всех якобинских лидеров, и едва ли не самую активную роль здесь сыграл Эбер.
Конечно, призывы «Пер Дюшена» к объединению можно было воспринять и так, как их передал вездесущий Дютар. Санкюлоты, уверял его некий «якобинец», не хотят сделать богачам, торговцам, собственникам «ничего плохого, но хотят заставить этих умеренных объединиться с ними, опустошить свои наполненные сундуки и продавать товары не так дорого»{324}. Однако это было уже то понимание плебеями «революционных требований буржуазии», которое превращало последние в свою противоположность{325}.
Ярость контрудара якобинских лидеров предопределило именно то, что выступление «бешеных» грозило отпугнуть имущие слои, включая многочисленные низы тогдашней буржуазии. Не случайно в первых числах июля Жаку Ру пришлось объяснять, что, когда он требовал смертной казни против скупщиков, он был «очень далек от того, чтобы включать в этот бесчестный класс большое число бакалейщиков и торговцев, которые стали достойными одобрения своими гражданскими добродетелями и своей человечностью»{326}. И если Марат, Эбер и другие левые якобинцы резко критиковали Комитет общественного спасения, то причину надо искать не в том, что они выступали против курса на завоевание поддержки всех этих слоев, а в том, что лидеры Комитета доводили такой курс до крайности, до попыток блокироваться с прожирондистскими кругами.