Падение жирондистов
Шрифт:
У современной «ревизионистской» историографии{338}претензии к 31 мая — 2 июня значительно масштабнее и откровеннее. Эти историки признают народный характер восстания и рожденной им якобинской республики; они осуждают именно участие народа в революции и ставят под сомнение ее целесообразность, справедливо отождествляя революцию с вмешательством масс в политику. Массы, по их убеждению, неизбежно вносят в борьбу нереальные устремления, утопизм порождает террор: «…насилие является логическим следствием невозможности претворить утопию в реальность»{339}.
Между тем связь насилия и утопии не столь проста. Фактически народный террор начался со взятия Бастилии, его первым систематическим применением стали сентябрьские избиения в тюрьмах, спровоцированные «патриотической тревогой» 1792 г., вторжением во Францию войск коалиции. Выявились некоторые народные предрассудки{340}, но ничего утопического в стремлении масс дать отпор контрреволюционерам не было. А были ли утопистами многочисленные и разнообразные противники санкюлотов, например те же жирондисты, ведь в их стремлении прибегнуть к насилию не приходится сомневаться. Антижирондистское восстание было бескровным, победила сплоченность демократического большинства парижских секций. Но не будь восстания, уже в июне 1793 г. без якобинской диктатуры с ее террором и эгалитаристскими тенденциями восторжествовала бы настоящая термидорианская реакция. Вероятно, последствия такого развития событий были бы даже более страшными, поскольку жирондистам для победы потребовалось бы репрессировать не только вождей якобинцев, но и тысячи еще не сломленных централизацией власти секционных активистов. Пришлось бы для установления вожделенного Бриссо и его единомышленниками порядка стрелять в толпы городской и деревенской бедноты, требовавших не какой-нибудь «республики равенства», а попросту хлеба насущного. Пришлось бы подавлять «жакерию», ибо трезвым «государственным людям», какими зарекомендовали себя жирондисты, не хватило дерзости «утопистов» якобинцев, чтобы разделаться с феодальным порядком.
Утопическое слишком часто отождествляют с реакционностью в идейно-политическом смысле слова. Но что было реакционным в «утопических» устремлениях противников жирондистов? «Бедняк ли, богач — всякое вообще сознательное существо стремится изменить положение вещей и совершает революцию только для того, чтобы жить счастливее». В этих словах Шометта центральная для Просвещения идея прогресса. Готовы ли те, кто осуждает народное восстание и последовавший за ним период якобинской диктатуры, признать реакционность идеи прогресса? Нет, их суд признает прогрессивность буржуазного прогресса — экономический рост, утверждение крупного капиталистического хозяйства, безраздельность господства буржуазии. После 31 мая — 2 июня 1793 г. революция повернула против многочисленных и влиятельных слоев буржуазии, уравнительными устремлениями низов подвергла сомнению священность и неприкосновенность буржуазной собственности. Итак, с якобинской диктатурой революцию «занесло», по выражению одного из лидеров «ревизионистского» направления Франсуа Фюре. Логично, если считать буржуазную революцию революцией буржуазии и для буржуазии. Но в Великой французской революции наряду с буржуазией, активнее и последовательнее ее участвовали городские низы и крестьянство. Следует ли ставить знак равенства между интересами буржуазии и интересами других общественных слоев, вершивших революцию, интересами в конечном счете всего французского общества?
Восстание в столице явилось победой прежде всего для самого многочисленного слоя французского общества-крестьян. Декреты 3 июня, 10 июня, наконец 17 июля 1793 г. оцениваются как «наивысшее завоевание революции в решении аграрно-крестьянской проблемы»{341}. Именно аграрное законодательство якобинского Конвента закрепило ликвидацию феодализма и переход, по словам Ленина, к «более высокому способу производства, к свободному крестьянскому землевладению»{342}. Декреты вызвали возмущение и ненависть буржуазии, осуждение многих поколений либеральных историков. Современными «ревизионистами» они рассматриваются как доказательство консерватизма и даже реакционности якобинской диктатуры, ибо сохранение в качестве преобладающей формы мелкого крестьянского хозяйства и крестьянского мира с элементами общинной регламентации, по их утверждениям, замедлило экономическое развитие послереволюционной Франции. Экономический рост остается высшим критерием буржуазного прогресса. Но если в XIX и отчасти в XX в. крупное хозяйство, основанное на наемном труде, могло еще ассоциироваться с экономическим прогрессом, то вторая половина XX в. в развитых капиталистических странах все больше подтверждает высокую эффективность «семейных ферм», сравнительно небольших хозяйств, основанных на семейном труде, который обрел новую технологическую базу.
К тому же современная жизнь наряду с экономическим ростом и экономической эффективностью выдвигает новые критерии. Например, экологический — кто способен причинить больший ущерб земле: наемник или хозяйствующий земледелец? И наконец, следует задуматься о судьбах людей, о человеческой стороне экономического прогресса. «Если наша аграрная эволюция, — размышлял выдающийся французский историк Жорж Лефевр, — не может гордиться таким же экономическим прогрессом, как аграрное развитие какой-либо из иных стран, она, по крайней мере, принесла меньше страданий, была более человечной. И это потому, что Франция знала крестьянскую революцию»{343}.
«Крестьянин во Франции стал человеком», — резюмировал итоги Великой французской революции П. А. Кропоткин, отмечая одновременно общую демократизацию жизни, отличающую страну от ее соседей{344}. Воспитанию чувства собственного достоинства у простых людей в немалой степени способствовало секционное движение. Уже в разгар жесткой централизации власти секционный активист, один из «людей 31 мая», мог потребовать от возомнившего о себе члена Конвента уважения: «Я такой же человек, как ты». Это было естественно в среде, для которой Конвент оставался «собранием уполномоченных» народа и мог лишь выражать его волю, но не диктовать свою, для которой не могло быть более высокой власти, чем собрание самого народа, наконец, для которой освященное Конституцией 24 июня 1793 г. право народа на восстание было наивысшим мандатом.
Восстание 31 мая — 2 июня было глубоко патриотическим, а учрежденная волей народа якобинская республика явила в истории Франции ярчайшие образцы отпора иноземному вторжению. Восстание было ускорено нависшей над страной угрозой, пробужденная им энергия масс демократизировала армию, подняла боевой дух солдат. Снабженные самым необходимым{345}, республиканские войска разгромили и отбросили вооруженные силы коалиции. Народный отпор 1793 г. оказался настолько мощным, что вплоть до краха наполеоновской авантюры французская земля оставалась в неприкосновенности.
Есть, однако, в исторических судьбах антижирондистского восстания и трагическая сторона. Якобинская диктатура придала материальную форму устремлениям повстанцев, реализовавшись и в завершении антифеодального переворота, и в новой организации экономической жизни страны, и в системе революционного террора. В драматических коллизиях этого периода многое было утрачено либо искажено. Самое наглядное здесь — бюрократизация секций, демократическое самоуправление которых сделало возможным народное восстание. Общее собрание — высший орган секций весной 1793 г. — потеряло свое значение. Над ним был поставлен революционный комитет, который подчинялся сначала Коммуне, а затем — непосредственно Комитету общей безопасности Конвента. Созыв общих собраний был строго регламентирован, после чего упразднены секционные народные общества, которые создавались активистами, чтобы преодолеть паралич политической жизни в секциях, развивавшийся под влиянием этой регламентации. Наиболее радикальные секционные активисты подверглись репрессиям.
К концу периода якобинской диктатуры коренным образом изменилась моральная обстановка. Инициатива снизу искоренялась, насаждался дух раболепия перед властью, требовалось безоговорочное подчинение ее представителям. Провозгласив священным право народа на восстание, вожди якобинской диктатуры одновременно сделали все, чтобы 31 мая 1793 г. не повторилось. По злой иронии судьбы они пали жертвой своих усилий. Сопротивление робеспьеристской Коммуны и части еще верных ей секций термидорианскому Конвенту без широкой народной поддержки и секционной инициативы оказалось безуспешным.
Буржуазный «реализм», непоследовательность якобинской власти в осуществлении уравнительных чаяний городской и деревенской бедноты, терроризм «реальной политики» жесткой централизации породили разочарование масс. Их апатия стала фактом истории революции — год спустя после описанных в книге событий, — облегчив осуществление реакционного переворота. «Великий страх» всех имущих слоев, ощутивших реальность уравнительства, и их сплочение вокруг «повой буржуазии» перечеркнули в конце концов усилия городских низов и крестьянской массы, направленные на углубление и расширение социального содержания революции.