Падение жирондистов
Шрифт:
Политически отступление Робеспьера связано с курсом Горы на изоляцию жирондистов, курсом на то, чтобы лишить их социальной опоры, который проводился после 2 июня. В его рамках протекала деятельность Комитета общественного спасения. Можно предположить, однако, что лидеры Комитета думали при этом привлечь на свою сторону даже крупную буржуазию. Ведь внимал же благосклонно член Комитета Гас-парен уверениям, что «обстановка в Бордо зависит не столько от событий 2 июня, сколько от декрета о (принудительном. — А. Г.) займе в один миллиард» и что «коммерсанты гораздо меньше держатся за тех или иных лиц, чем за свое добро»{304}.
Очевидно, на это и рассчитывал Комитет общественного спасения, проводя политику «умиротворения»{305}федералистских департаментов. Заигрывая на первых порах с прожирондистской департаментской администрацией, Комитет общественного спасения и в дальнейшем, после 13 июня, постоянно чередовал угрозы с посулами. «Вести переговоры, выиграть время, примирить умы, дождаться возвращения доверия к Конвенту»{306} — такой план действий намечал для себя член Конвента Робер Ленде, посланный в Лион для наведения порядка. Жанбон Сент-Андре, избранный накануне в Комитет общественного спасения, в связи с критикой тактики Комитета в Якобинском клубе объяснял 17 июня, что идея переговоров принадлежала «нескольким очень энергичным членам Комитета и что она поддерживается мотивами, которые можно оправдать. Сочли нужным сблизить умы, прежде чем конституция объединит всех французов общими интересами»{307}.
Были ли у Робеспьера и шедшего за ним большинства якобинцев иллюзии подобного рода? Мы должны отрицательно ответить на этот вопрос. Нет никаких оснований подвергать сомнению цитировавшуюся запись, сделанную Робеспьером для себя. Да и на практике Робеспьер с первых дней выступал против тактики переговоров с администрацией Марселя, Бордо и Лиона, открыто обвинив их в контрреволюции (к возмущению большей части депутатов Конвента).
Но и Робеспьер подчеркивал в те дни необходимость единства, единства республиканцев, — единства народа, единства «всех патриотов», «всех друзей свободы». И он возлагал большие надежды на конституцию в борьбе с федералистами. Конституция — «таков наш ответ всем клеветникам, всем заговорщикам, обвиняющим нас в том, что мы хотим лишь анархии», — говорил Робеспьер 10 июня. Он выразил уверенность, «что все друзья свободы сплотятся вокруг этого призыва, а интриганы не осмелятся продолжать свои вероломные действия, не объявив себя врагами свободы, не доказав, что они хотели бы иметь тирана»{308}. Перед нами вырисовывается как бы контур водораздела: кто за монтаньярскую конституцию — тот за революцию, кто против — тот ее враг.
В позиции парижских секций накануне восстания обращало на себя внимание, что скорейшего принятия новой конституции добивались преимущественно «умеренные». Для них она означала конец «анархии», однако не в собственном значении слова, а в переносном — конец революционным комитетам, революционным налогам, реквизициям, революционным трибуналам и т. п., одним словом, конец революции, которая развивалась в то время в виде подобных чрезвычайных мер и в создании чрезвычайных органов власти. Монтаньяры в лице Робеспьера, Марата, левых якобинцев — здесь вряд ли могут быть сомнения — не собирались отказываться от этой политики, обосновывая ее «законом общественного спасения». Но они должны были учитывать, во-первых, то, что Конвент был созван в сентябре 1792 г. именно для разработки новой, республиканской конституции и, во-вторых, что конституция в глазах многих французов, особенно в провинции, являлась антиподом «анархии», понимаемой как общественный хаос. Лозунг «борьбы с анархией» был знаменем федералистского мятежа, и Робеспьер так же, как его соратники, мог надеяться, что конституция, декретированная монтаньярским Конвентом, расстроит единый федералистский фронт, отколов от него, по крайней мере, низы буржуазии и другие демократические слои, попавшие под влияние прожирондистской крупной буржуазии.
Озабоченность поддержкой этих слоев была одним из принципов политики якобинцев. Когда 21 июня Конвенту был представлен проект принудительного займа, предусматривающий обложение налогом доходов в 1500 фр., Робеспьер, а вслед за ним Левассер из Сарты и другие монтаньяры воспротивились его принятию. Одним и, возможно, главным из мотивов, руководивших ими, была необходимость «щадить средние состояния». «Речь идет сейчас о том, — говорил Робеспьер, — чтобы заставить богачей помочь государству в его чрезвычайных нуждах… Представленный проект слишком низко спускается по лестнице градации состояний. Как будто мы стараемся пощадить богатых за счет мелких пролетариев!)»{309}. Средние слои в отличие от «богачей», т. е. крупной буржуазии, были для Робеспьера частью народа, который нужно было объединить.
Конечно, Робеспьер не мог забыть и о другой части народа — о низах. Когда 10 июня в Якобинском клубе Шабо критиковал проект конституции за невнимание к их интересам, вождь якобинцев заявил, что предложит «народные статьи», которых нет в нем. И действительно, он добился записи в Декларации прав пункта, обязывающего общество предоставить образование, труд и социальное обеспечение всем своим членам. Однако даже такие поправки не могли компенсировать отказа от ограничения права собственности. Это было прекрасно понято в левых кругах и явилось ближайшим поводом к выступлению «бешеных» с критикой монтаньярской конституции{310}.
Явную уступку Робеспьера правым элементам можно объяснить тактическими соображениями. Отказ от регламентации права собственности согласуется с тем, какое значение придавали конституции якобинцы в сложной политической обстановке июня 1793 г. Подтверждение мы находим и в некоторых рассуждениях самого Робеспьера, в восприятии их его ближайшим окружением. Излагая смысл одной из речей Робеспьера в Якобинском клубе (видимо, 10 июня), М. А. Жюльен записал: «Эта конституция… не то, что нам нужно, но так как основы ее хороши и разработана она настолько хорошо, насколько возможно в настоящий момент, нужно присоединиться к ней»{311}.
Брат Неподкупного Огюстен дал в одном из частных писем весьма сдержанную оценку конституции, ее реальному значению для народа и тому месту, которое она может занять в программе демократов. Но здесь же подчеркивалось, что ее немедленное принятие — настоятельнейшая задача дня. «Труды Конвента, которые вы приветствуете, — писал Огюстен 5 июля, — отнюдь не самое важное, он ничего не сделает для народа, если ограничится изданием конституции». А далее: «Вы совершенно правы, считая, что нельзя допустить никаких прений по поводу конституционного акта, обстоятельства — крайние, и малейшая отсрочка может погубить республику. Парижане хорошо почувствовали это… Постарайтесь, чтобы коммуна Арраса приняла с тем же энтузиазмом, с тем же рвением конституцию, которая является необходимой точкой объединения. Я считаю плохими гражданами тех, кто воздвигнет малейшее препятствие ее принятию»{312}.
Итак, главное — не содержание конституции, а ее принятие. Это акт лояльности монтаньярскому Конвенту, признание свершившегося 2 июня устранения жирондистских лидеров. Поэтому «никаких прений!», ни «малейших отсрочек», ни «малейших препятствий», т. е. возражений, замечаний и поправок в адрес конституции. Представляя свой проект государственного устройства страны на референдум, монтаньяры ставили вопрос о доверии.
Умеренность позиций Неподкупного в июне 1793 г. была обусловлена не только общим положением в стране, но и внутриконвентской тактикой. Робеспьер высоко оценивал преобладание монтаньяров в Конвенте после 2 июня и всячески стремился оберегать и укреплять авторитет национального представительства и его ведущего органа. Не будучи еще членом Комитета общественного спасения и не определяя его политику, Робеспьер защищал курс Комитета в целом от критики слева. «Были моменты, когда я очень сурово судил этот Комитет, — говорил Робеспьер 14 июня, — но, рассмотрев серьезно его деятельность, я пришел к убеждению, что он искренне желал спасения республики, и невозможно, чтобы люди, занятые выполнением срочных и в то же время многочисленных задач, не подвергались бы неожиданностям. Их надо судить по их трудам в целом, а не за отдельные действия»{313}.
«Да, Комитет совершил ошибки, и я вместе с вами упрекаю его за них, — признавал он 8 июля накануне отставки «министерства Дантона», — но от ошибок, в которых можно упрекнуть некоторых членов его, весьма далеко до изгнания всего состава в целом… Было бы неполитично в данный момент вызвать недоверие народа к этому Комитету, который нуждается в его полном доверии»{314}. Робеспьер категорически возражал против нового нажима на Конвент снизу — с целью заставить его и Комитет общественного спасения, который в значительной степени оставался флюгером настроений в Конвенте, занять более принципиальную позицию в отношении департаментов, поднявших знамя федералистского мятежа, и по другим актуальным вопросам.