Падение жирондистов
Шрифт:
Не обошлось и без случайных лиц, которые не проявили себя ни в восстании 31 мая — 2 июня, ни до него, ни в последующих событиях революции. Но и ядро Комитета не было однородным в политическом отношении.
Здесь были представлены и «бешеные» — Варле, Леклерк, и видные члены Якобинского клуба. Стремление покончить с властью жирондистов сблизило их, но тактические разногласия были разительными. Доб-сап, например, полностью солидаризовался с руководителями Коммуны, настаивавшими на том, чтобы восстание было «моральным», мирной демонстрацией, призванной убедить членов Конвента в необходимости удаления из него лидеров жирондистов. Варле, несомненно, придерживался другой линии — Конвент должен быть заменен революционным органом, опирающимся на вооруженный народ, непосредственно на секции. Это означало прежде всего насильственное устранение «зараженной части» национального представительства как осуществление прерогативы над ним новой власти. Несомненно, также, что у Варле была поддержка; судить о ее степени нет
Н. П. Фрейберг, первая в советской историографии отметившая «спорадическое возникновение» в Париже во все острые моменты революции особого («третьего» наряду с Конвентом — Якобинским клубом, Коммуной — Клубом кордельеров) политического центра в виде «Центрального комитета — клуба в Епископстве», связывала своеобразное направление в деятельности этого «третьего политического центра», в том числе в период восстания 31 мая — 2 июня 1793 г., с «бешеными»{244}. Когда говорят о влиянии «бешеных» на борьбу парижского плебейства, на секционное движение и отводят им исключительную роль в отдельных событиях, будь то попытка антижирондистского выступления 9–10 марта или деятельность Центрального революционного комитета 31 мая–2 июня, есть риск подмены понятия. Закрепившееся в историографии за «небольшой группой активных деятелей революции (Жак Ру, Варле, Леклерк, Лакомб и их сторонники), выступавших во главе плебейских масс Парижа в 1792–1793 гг.»{245}, оно распространилось на значительно более широкую категорию. Непосредственных вожаков масс было намного больше. А. Собуль и В. Марков не случайно почувствовали необходимость ввести новые термины: «активист» и «агитатор»{246}. Я. М. Захер тоже считал, что во время революции, с 1789 по 1795 г., вплоть до поражения в прериале III года, в народном движении Парижа существовало стойкое ядро, своего рода постоянные кадры. Он был уверен, что последовательное изучение под таким углом зрения серии F7 Национального архива, где хранятся личные дела лиц, подвергшихся в связи с теми или иными событиями революции полицейскому преследованию, принесет успех.
Мы не раз имели возможность убедиться, что каждому выступлению парижского плебейства, парижских секций весной 1793 г. предшествовала энергичная и целенаправленная агитация. Эти агитаторы редко соперничали с ораторами Якобинского клуба, заполняя в нем обычно ряды для публики. Гораздо чаще они выступали в Кордельерском клубе, некоторые были членами Коммуны. Но основная сфера их деятельности — секции, малоизвестные и неизвестные народные общества (вроде Общества защитников республики), которых в 1793 г. в Париже было очень много и о которых мы знаем очень мало. В решающие дни секционных выступлений из среды активистов — агитаторов выделялся организационный центр и проводилась необходимая подготовительная работа.
Большинство вожаков масс осталось в безвестности, многие известны лишь по именам: их дела и мысли слились в безымянном, коллективном творчестве масс. Жак Ру, Варле, Леклерк, Лакомб оставались на авансцене во время всего высшего подъема секционного движения и, безусловно, не случайно. В этой среде секционных активистов, народных агитаторов они были яркими, последовательными защитниками интересов плебейства, глубже других сумели их выразить. Как люди образованные, с развитым политическим мышлением, Жак Ру, Варле, Леклерк влияли, конечно, на своих товарищей. Говорить о мере этого влияния трудно, считать его определяющим нельзя. В деятельности всей этой широкой прослойки вожаков секций была общая основа — чаяния городских низов. Это и определило сходство мотивов, единое направление их агитации и линии поведения в Париже, да и в других городах.
«Активисты» создали Комитет девяти, организовавший антижирондистское восстание, из них вышло большинство членов Центрального революционного комитета, руководившего им. В штабе восстания и за его пределами «активисты» олицетворяли действенное, боевое начало, которое восторжествовало, однако, не сразу.
В середине дня 31 мая был наконец согласован текст петиции, ставшей официальной программой восстания. Ее проект написал член повстанческого комитета Луа, и в основных чертах он воспроизводит то обращение «к представителям французского народа», которое было зачитано в Якобинском клубе 19 мая, а в Коммуне 20 мая от имени Кордельерского клуба и Общества революционных республиканок{247}. Автор обращения и его единомышленники требовали принятия «великих и действительно решительных мер» для спасения родины. Среди них назывались арест подозрительных, создание революционных армий и трибуналов во всех департаментах и др., но главное — обвинительный декрет против «государственных людей», чистка Комитета общественного спасения, полное возобновление Исполнительного совета. Социально-экономическая часть обращения была разработана менее обстоятельно. Провозглашалось, что в Париже не должно быть неимущих, что нужно «искоренить нищенство» и «возвысить человека, нам подобного», однако предлагались в основном лишь меры социального обеспечения. Достопримечательным исключением был проект наделения солдат и национальных гвардейцев после войны участками земли за счет владений эмигрантов и заговорщиков. Вот этого проекта в петиции, представленной 31 мая в Конвент, не оказалось. Зато сулившее непосредственный эффект предложение о выдаче пособия рабочим в тех местах, где хлеб стоил дороже 3 су за фунт, было развито в петиции. Руководство восстанием потребовало, чтобы хлеб стоил 3 су повсеместно и чтобы снижение цены было проведено за счет налога с богачей. Парижский плебс в тот момент добивался уже большего. Почти одновременно Конвенту была представлена петиция секции Санкюлотов, требовавшей введения таксы на все важнейшие продукты питания, пропорциональной «цене труда каждого»{248}.
Проект Луа был значительно смягчен. Исчезло, например, после редактирования Генеральным советом требование о чистке Комитета общественного спасения. И это не случайно. Лидеры якобинцев (и Марат, и Робеспьер) утверждали в то время, что состав Комитета заслуживает доверия и что его членам надо лишь дать возможность развить полезную деятельность. Борьба разгорелась вокруг главного — требования об аресте жирондистских лидеров.
В Конвенте лишь один Робеспьер мужественно поддержал его. Комиссар, представлявший эту петицию, доложил Генеральному совету, что «большинство Конвента не способно спасти общее дело» и что «народ может рассчитывать только на себя»{249}. Заявление вызвало среди участников заседания противоречивые чувства. Рушились надежды руководителей Коммуны, которые они пытались внушить руководству восстанием. Тогда выступил неназванный в протоколах гражданин и предложил «не тратить время на длинные разговоры», а «принять самые быстрые и надежные меры». Речь шла о непосредственном аресте жирондистских лидеров с помощью батальонов секций.
Оратору немедленно возразил Шометт, деликатно оценивший его «рвение и патриотизм», но взывавший к «благоразумию». Оратор не сдавался, и поддержать Шометта пришлось его заместителю (очевидно, Эберу), который, со своей стороны, осудил «нетерпеливость» и предложил подождать «до завтра». Затем уже, не прибегая к дипломатии, выступил Паш, обрушившийся на «одержимых» и «глупцов, стремящихся ввести народ в заблуждение». Но и на этом борьба не прекратилась.
Сторонники решительных мер пользовались серьезной поддержкой в Коммуне. И Шометту пришлось выступать против предложения об аресте жирондистов неоднократно. В конце концов он предостерег, «что, если кто-нибудь осмелится вернуться к этому предложению, он разоблачит (этого человека. — А. Г.) перед тем самым народом, который аплодирует (возможно, речь шла о публике, присутствовавшей на заседаниях Коммуны. — А. Г.), не зная, что он аплодирует своей гибели»{250}.
В этот и последующие дни Шометт проявлял наибольшую активность, но отстаивать «благоразумную» линию ему было очень нелегко. Маршан писал впоследствии, во время суда над прокурором Коммуны, в Революционный трибунал, что «Шометт делал все, чтобы помешать этой славной революции, порочил систематически все меры, которые требовало общественное спасение, кричал, плакал, рвал на себе волосы и предпринимал самые яростные усилия, чтобы убедить, что Центральный комитет осуществляет контрреволюцию»{251}. Хотя активный член повстанческого комитета, возможно, сгустил краски, его свидетельство не вызывает, по существу, сомнений. Среди бумаг Шометта сохранилась записка, характеризующая деятельность Генерального совета во время восстания. В ней, в частности, говорится, что «в течение двух дней он занимался только тем, что успокаивал вооруженных граждан, не понимавших, почему они бездействуют, тогда как, с другой стороны, он употребил все, чтобы укротить их вулканическую активность»{252}.
Среди архивных документов мною было найдено еще одно свидетельство, подтверждающее оценку Маршана и показывающее, что в дни восстания Шометт с другими руководителями Коммуны явно спасовали, устрашившись ответственности быть вождями восставшего народа. В неопубликованных заметках М. А. Жюльена (близкого к Робеспьеру) есть такая запись: «31 мая Комитет общественного спасения боялся власти Коммуны… Один человек (агент Комитета общественного спасения. — А. Г.) отправился к мэру и резко разговаривал с ним… Обнимались, сошлись на том, чтобы вскоре выработать конституцию и направить ее на рассмотрение народа, составить (Исполнительный. — А. Г.) совет из монтаньяров, но пощадить жирондистов… Паш и Шометт со слезами на глазах предлагали свою отставку, если сочтут ее необходимой»{253}.
Некоторые историки предполагают, что причиной проявленной слабости была неуверенность руководства восстания в отношении секций{254}. Между тем имеющиеся документы свидетельствуют, что сначала авангард, а потом большинство парижских секций признало власть повстанческого центра. Откликнувшись на призыв Комитета девяти и подняв народ, секции одна за другой стали присылать в Коммуну свои делегации для присутствия на ее заседаниях и принесения революционной присяги, что означало официальное признание повстанческой власти.