Падение жирондистов
Шрифт:
Из секций Сен-Марсельского предместья лишь одна — Санкюлотов — проявила себя активно в антижирондистском движении; следовала за авангардом и другая — Французского пантеона. А вот главная, «коренная» секция предместья — Финистера, с самым высоким уровнем «нищеты» (42 %), не участвовала в антижирондистском движении, не проявила себя до восстания, а 31 мая приняла даже решение требовать ареста повстанческого комитета{211}, затем довольно вяло повиновалась руководству восстания. Не проявила себя в движении и ее соседка — секция Обсерватории (21,2 % «нищеты»). Это перечисление можно продолжить. Последнее антижирондистское выступление секции Пуасссньер (предместье Сен-Лазар, уровень «нищеты»–21,9 %) датируется 12 марта, а 31 мая «аристократия» взяла в ней верх над «патриотами»{212}. Секция Братства (уровень «нищеты» 24,3 %) накануне 31 мая занимала прожирондистски е позиции. Всего этого, видимо, достаточно для вывода, что не «нищета», взятая изолированно, как самодовлеющий показатель была ведущим фактором в образовании антижирондистской группировки парижских секций. «Структурообразующее» значение она обнаруживает лишь вкупе с другим показателем — удельным весом рабочих.
Сочетанием высокого удельного веса рабочих и «нищеты» отличались секции Сент-Антуанскрго и Северного предместий, Санкюлотов. Но в антижирондистском лагере существовал и их антипод — секции, у которых оба эти показателя были низкими (а показатель «достатка» достаточно высоким): Хлебного рынка, Рынков, Ломбар, Гренельского фонтана, Люксембургского дворца. Социальная база антижирондистской группировки предстанет еще более пестрой, если учесть, что показатель численности рабочих свидетельствует не только о доле «ремесленного пролетариата», но и о значительности самостоятельных мастеров, которые населяли вместе с последним промышленные районы города. И далеко не все они разорялись, судя по незначительному показателю «нищеты» в центральных промышленных кварталах. Даже в этих промышленных районах трудно выделить в качестве бесспорно преобладающей какую-нибудь одну категорию населения.
«Чересполосица», неодинаковая и меняющаяся активность различных социальных групп как раз и придавали особую значимость постоянному ядру политических руководителей секций. Упоминавшемуся Мёссару удавалось в марте — апреле даже свою «аристократическую» секцию Май подвигнуть на антижирондистские выступления; напротив, смерть Лазовского подорвала боевой дух секции Финистера. Явно не нашлось достойных руководителей в Пуассоньер, Обсерватории и других «плебейских» секциях предместьев. В общем демократическое большинство парижских секций представляло различные слои населения города с неодинаковыми перспективами социальной мобильности и неодинаковыми устремлениями, которые, однако, в конце мая сошлись в главном — в необходимости убрать преграду на пути реализации этих устремлений, Такой преградой для всех оказалось господство жирондистов.
21 мая делегация секции Гравилье, убеждая Гору спасти отечество, заявила: «Если вы это в состоянии сделать, но не хотите, вы трусы и предатели. Если вы этого хотите, но не в состоянии сделать, скажите, за этим мы пришли сюда: сто тысяч рук взяли оружие, чтобы защитить вас»{213}. Если якобинские лидеры хотели сохранить политическое руководство антижирондистским движением, свои позиции в демократическом блоке, да и сам этот блок, они должны были положительно ответить на этот вопрос. Они так и сделали. Вечером 29 мая с трибуны Якобинского клуба прозвучал призыв к восстанию.
Если 26 мая, посвящая основную часть речи положению внутри Конвента и задачам депутатов-монтаньяров, Робеспьер, по всей вероятности, еще надеялся, что их самостоятельные действия при моральной поддержке народа приведут к успеху, то 29 мая он решает обратиться к народу. Восстановление 28 мая Комиссии двенадцати, видимо, окончательно убедило Робеспьера и его соратников в невозможности добиться успеха внутриконвентскими действиями. «Если весь народ не восстанет, свобода погибла, и только презренный шарлатан может сказать народу, что у него есть другой врач, кроме него самого… У представителей народа остается один долг — сказать народу всю правду и пойти впереди него, чтобы указать путь». Однако Робеспьер не счел себя вправе «предписать народу средства спасения» и возглавить сопротивление народа. Он возложил эту обязанность на Коммуну{214}.
Робеспьер не хотел, чтобы Якобинский клуб превратился в штаб восстания. Когда 13 мая в клубе один из не оставивших своего имени ораторов предложил направить в Конвент петицию против жирондистских лидеров, Робеспьер сказал, что, во-первых, нет необходимости прибегать к крайним мерам, а во-вторых, клуб не место для подобных предложений. Клуб, по выражению Робеспьера, «должен быть благоразумным и политичным»{215}.
Разделяя взгляды своего лидера, большинство якобинцев не поддержало 17 мая предложение о создании из пяти членов клуба комитета общественного спасения, импульсы от которого должны были, по мысли поддержавшего эту идею Тюрье, расходиться по всем секциям{216}. Тем самым была сорвана попытка создания внутри клуба потенциального повстанческого центра.
Робеспьер и его соратники старались сохранить видимость непричастности к антижирондистскому движению парижских секций. Они постоянно утверждали на заседаниях клуба, что нельзя давать повод для «клеветы», т. е. для утверждений жирондистов, что якобинцы натравливают на них парижские секции. Эти, как и вообще неизменные заявления Робеспьера и других монтаньяров о необходимости придерживаться рамок законности, содействовали появлению в историографии концепции, которая объясняла майские колебания Робеспьера и его единомышленников их «легализмом». Полностью отрицать последний вряд ли уместно. А. З. Манфред отмечал, что в первые годы революции Робеспьеру «приходилось участвовать лишь в легальных формах борьбы, — в стенах респектабельного Учредительного собрания, где каждый опирался на безупречно законный, доверенный избирателями депутатский мандат». Вспомним, что созванное указом короля, оно олицетворяло преемственность законности. Но в дни антироялистского восстания Робеспьер столкнулся с попранием последней и усвоил урок замены формальной законности законом революционной необходимости{217}. «Надо спасти государство каким бы то ни было образом; антиконституционно, — говорил он накануне 10 августа 1792 г., — лишь то, что ведет к его гибели»{218}.
Решив еще в конце февраля — начале марта добиться устранения (Марат) или, как говорил Робеспьер, «нейтрализации» жирондистов, вожди якобинцев надеялись, что этой цели можно будет достигнуть с помощью общественного осуждения жирондистов в департаментах, которое выльется в легальные демарши (например, обращение с петициями в Конвент) и приведет к изменению позиции Болота. Правда, в критические дни начала апреля, когда Дюмурье угрожал походом на Париж, Робеспьер, Марат и их единомышленники обратились к парижским секциям с призывом к выступлению, но, осудив создание в Епископстве Центрального собрания, они фактически сорвали его организацию. Когда же после разряжения обстановки секции Парижа собрались выступить против Жиронды, то под влиянием якобинских лидеров они ограничились петицией, признававшей решающую роль, которую должно сыграть волеизъявление департаментов в судьбе партии Бриссо.
Якобинцы с помощью местных народных обществ энергично добивались осуждения жирондистов в провинции. Но при поддержке роялистов жирондистам в большинстве мест удалось сохранить свои позиции. Надежды демократических сил Парижа на департаменты не оправдались. «Дело погибло, если Париж не сделает нового усилия», — писали 23 мая из Лиона местные якобинцы парижским друзьям{219}. Стремясь опереться на провинцию в борьбе с якобинцами, жирондистские лидеры обращались к своим избирателям с подстрекательскими призывами, натравливали их на революционные силы Парижа, на комиссаров-монтаньяров.
«Нередко приходится слышать, даже публично, — писал один из комиссаров Конвента, Гарро, — что если Париж хочет господствовать, то следует отделиться от него и образовать самостоятельное государство»{220}. Агитация такого рода, как отмечалось в донесениях из провинции, деморализовала республиканцев, ослабляла их сопротивление роялистам. И это происходило в тот момент, когда революция нуждалась в удесятерении усилий для ее защиты.
Положение республики, ставшее критическим в результате измены Дюмурье, продолжало ухудшаться. 9 апреля австрийцы вторглись на территорию Франции и осадили Конде, 13 апреля — Валансьен. Дезорганизованная, плохо снабжаемая, не верящая своим командирам французская армия не могла оказать серьезного сопротивления. Дорога в глубь страны была, по существу, открыта, и спасением для Франции явилось лишь то, что австрийцы топтались на месте, верные средневековой стратегии, когда военные действия сводились к последовательному захвату крепостей. Но к этому моменту смертельной опасностью стала внутренняя контрреволюция. Вандейский мятеж разрастался, подобно опухоли, против которой не помогали никакие средства. То уже был настоящий внутренний фронт республики. 5 мая перед вандейцами капитулировал генерал Кетино с 4 тыс. бойцов и 10 пушками. Правда, вандейцы не угрожали походом на Париж, но они преуспели больше любой коалиции, отрезав от республики обширный край. Внутренний фронт грозил расшириться, поскольку продолжалось брожение в ряде районов, где произошли выступления против набора волонтеров, а в одном из них — в департаменте Лозер — Шаррье, провозгласивший себя «временным комендантом короля», собрал 2-тысячное воинство и захватил главные города Марвежоль и Манд. Требовался немедленный перелом в организации отпора внешней и внутренней контрреволюции. Но Комитет общественного спасения, создание которого породило у якобинских лидеров определенные надежды, выполнял в основном функции связи с комиссарами — депутатами Конвента, командированными в провинцию и в армию. Превращение его в полномочный правительственный орган срывалось из-за противодействия жирондистов.