Падение жирондистов
Шрифт:
Против жирондистов выступили Робеспьер и его единомышленники. Они понимали, что нужно вдохновить, заинтересовать народ, дать ему революционную программу, которая привлечет его и за которую он будет бороться. Так родился робеспьеровский проект Декларации прав с классической формулой ограничения права собственности обязанностью уважать права других, не угрожать их свободе и существованию. То было обоснование потенциального вмешательства в отношения собственности. За гражданином признавалось право распоряжаться лишь «той частью имущества, которая гарантируется законом». «Всякая собственность, всякая торговля», угрожающие «безопасности, свободе, существованию и собственности» других граждан, признавались «недопустимыми и безнравственными».
Близкая взглядам «бешеных» и других радикальных активистов секционного движения, встреченная с восторгом Бабефом, «формула Робеспьера» стала как бы идейной основой союза демократических сил{138}. Вождем якобинцев был предложен также принцип прогрессивного обложения налогами с освобождением неимущих от их уплаты, и в обязанность общества вменялось обеспечивать своих членов работой или оказывать помощь тем, кто не может трудиться{139}.
Программу развития революции в интересах народа решительно поддерживал и Марат. Он не принял участия в дискуссиях о конституции, но выступил за принятие временных мер, в том числе за «постановления, чтобы обеспечить продовольствием неимущих и оказать им достаточную помощь». Марат призывал также «успокоить их относительно будущего, распределив среди неимущих общинную землю и предоставив средства для ее обработки{140}.
Выдающиеся французские историки А. Матьез и Ж. Лефевр считали причиной поворота якобинцев к социально-экономическим требованиям масс весной 1793 г. конъюнктурные соображения. «В патриотическом отчаянии, вызванном поражениями, они заключили тогда союз (с «бешеными». — А. Г.) ценою максимума, — писал Матьез. — Ни Жак Ру и ни Питт[6] внушили идею максимума, — ее внушила Вандея, неудача в Бельгии, измены генералов. Монтаньяры не изменили взглядов… на экономическую проблему. Они продолжали быть приверженцами свободы. Но положение республики было таково, что экономическая проблема сделалась политической. Только из политических соображений монтаньяры поддержали таксу на зерно. Они хотели получить поддержку городских масс против… Жиронды»{141}. В том же — в «необходимости опереться на санкюлотов для борьбы с жирондистами и для захвата власти»{142} — видел причину изменения отношения монтаньяров к крестьянским требованиям Лефевр.
Такое объяснение, принятое и в современной французской историографии, представляется недостаточным, неполным.
Якобинские лидеры, подобно другим деятелям революции, мыслили политическими категориями. «Свобода» на их языке означала «высший идеал», «смысл бытия», «предельную цель общества», была синонимом слова «счастье». «Революция» означала смену общественного устройства: Деспотизма — Свободой. Все то, что весной 1793 г. называлось «революционными мерами», а затем — революционной диктатурой, в целом квалифицировалось как «деспотизм свободы», т. е. временное ограничение свободы ради ее окончательного торжества. Даже этические категории, столь часто встречающиеся в словаре якобинских лидеров, были наполнены политическим содержанием, и под главной из них — «добродетелью» — подразумевалась прежде всего верность революции.
Требования масс при подобном мышлении усваивались с трудом{143}. «Народ должен подняться не для того, чтобы запастись сахаром, а для того, чтобы изгнать разбойников», — вполне искренне мог заявить Робеспьер{144}. А как примечательны сетования Друга народа на то, что продовольственные волнения отвлекают Конвент от обсуждения «важных вопросов общественного спасения»{145}. Эту непоследовательность в демократизме якобинских вождей отмечали выразители настроений плебейства. «Если ты действительно друг народа, — обращался Бабеф от имени Фурнье к Марату, — если ты друг той его несчастной части, которая сделала все и для которой за четыре года не сделали ничего, о которой, кажется, до сих пор даже не подумали, будь постоянно на трибуне… пока не добьешься того, что осмелились потребовать Дюшозаль и Тальен, друзья санкюлотов: благосостояния неимущего класса»{146}.
Подобная критика, звучавшая в секциях, народных обществах, высказывавшаяся порой прямо в лицо депутатам Горы, конечно, приносила свои плоды, ибо за словом следовало действие: на площадях и улицах Парижа собирались многочисленные толпы возмущенных дороговизной и нехваткой предметов первой необходимости людей. Конвент осаждали делегации секций, требуя немедленного пресечения спекуляции, обесценения ассигнатов. Весной 1793 г. материальные нужды масс — и это главное — приобрели политическое значение той особой «силой обстоятельств», которая была четко выраженной «всеобщей волей бедного класса».
Итак, народное движение сделало введение максимума и других мер регламентации вопросом политики, причем политики очень конкретной. Никакие политические соображения не могли склонить к регламентации жирондистов, поскольку она противоречила их пониманию задач революции, интересам собственнических слоев, торгово-промышленной буржуазии, которые они отождествляли с интересами революции. Якобинцы тоже самим ходом политической борьбы, в которой они принимали непосредственное участие с 1789 г., оказались подготовленными к восприятию революции не только как столкновения абстрактных категорий, но и как более или менее конкретных общественных сил. «Чтобы победить буржуа, нужно объединить народ», — запишет Робеспьер в дни антижирондистского восстания{147}. В ходе перегруппировки сил весной 1793 г. антибуржуазные устремления городских низов и деревенской бедноты совпали с интересами революции, как их понимали якобинские лидеры, и это явилось решающим фактором изменения позиции последних.
«Поход на Конвент»
Складывание демократического антижирондистского, или якобинского блока есть процесс классовой перегруппировки сил, которая осознавалась как противостояние «богачам» и «буржуа» «бедняков», «рабочих», «неимущего класса». Повторю: «богач» или «буржуа» — это далеко не любой представитель того класса, которого современный историк отнес бы к буржуазии, а «рабочий» и «неимущий класс»— это совсем не пролетариат и даже не обязательно предпролетариат. В сознании современников Великой французской революции людей разделяло на классы не отношение к средствам производства, а образ жизни. Даже хозяин мастерской с десятком подмастерьев и учеников еще нередко сам работал с ними рядом, жил в одном помещении, обедал за одним столом. Его социальный статус определяло ремесленное звание, такой хозяин на языке своего времени мог называться «рабочим».
«Буржуа» жил на особицу, не смешиваясь с простолюдинами, которые допускались в его дом лишь как прислуга. «Буржуа» получал систематическое образование, посещал рестораны и театры, пользовался своим или наемным экипажем. Типичный «буржуа» 1793 года— «негоциант», купец — представитель той самой торгово-промышленной буржуазии, которую советская историография считает главной социальной базой жирондистов. «Негоцианты» еще в дореволюционной иерархии занимали особое положение среди третьего сословия, указом 1767 г. они квалифицировались как «живущие благородно» и имеющие право носить оружие{148}.
Полная противоположность «буржуа» — «санкюлот» по словесному портрету, составленному в среде секционных активистов: «Это существо всегда передвигающееся пешком, не обладающее ни миллионами… ни замками, ни слугами и живущее весьма скромно… на четвертом или пятом этаже. Он полезен, ибо может обрабатывать поле, ковать железо, жать, орудовать напильником, покрыть крышу, изготовить башмаки и пролить до последней капли свою кровь для спасения республики»{149}.
Политической осью размежевания классовых сил весной 1793 г. стал вопрос — максимум или свобода торговли. Поддержав требования о регламентации сферы обращения{150}, якобинские вожди заявили о себе как о выразителях интересов «санкюлотов», противниках «буржуа». Так демократический блок завершил свое политическое оформление. Еще в феврале, потерпев неудачу в попытке добиться максимума, активисты секционного движения не скрывали своего возмущения позицией «парижской делегации», депутатов от Парижа — в большинстве якобинских лидеров. Особенно досталось Марату за его активное участие в подавлении движения и к тому же «прикидывающемуся другом народа»{151}.