Падение жирондистов
Шрифт:
Толпы парижан начали стягиваться к Конвенту. Но намерения их были неясны. Это дало повод Верньо и некоторым другим жирондистам заявить о «добрых намерениях» восставшего народа, а сочувствующие им историки обычно ссылаются на эти факты в доказательство политической индифферентности масс{231}. Реакционные историки повторяют утверждение жирондиста Мейяна о том, что из 80 тыс. парижан, составлявших национальную гвардию, 75 не знали, зачем их поставили под ружье. Сходную оценку событий 31 мая — 2 июня дают и те историки, кто следуют тезису Мишле об «устранении парижан от общественных дел»{232}.
Трудно предположить, учитывая открытый и широкий характер предшествовавшего антижирондистского движения, что народ не знал, против кого он выступает.
Я допускаю, однако, что в массе восставшие не знали, что делать. Были распоряжения об охране застав и общественных зданий, но не было приказа о движении вооруженной силы к Конвенту. Не было даже определенного тактического лозунга восстания. И в постановлении Общего революционного собрания, и в воззваниях революционных комитетов ряда секций, и в ответах делегациям, приходившим в Коммуну уже в течение дня, говорилось лишь в общих словах о «сопротивлении угнетению».
Показательно и то, что делегация, изложившая требования восставших, явилась лишь в самый разгар заседания Конвента.
Может быть, сами организаторы восстания не знали, что делать? Может быть, члены Комитета девяти, эти люди «второго сорта», как их пренебрежительно называли Сент-Клер Девиль или Луи Блан{234}, были неспособны выработать план восстания? К сожалению, повстанческий комитет протоколов не вел, но сохранились выдержки из речи Варле на собрании в Епископстве 30 мая. Активнейший член Комитета девяти сказал делегатам секций: «У нас неограниченные полномочия: мы суверен. Мы уничтожим власть (очевидно, Коммуны.—А. Г.), переделаем ее и дадим ей верховную власть. Она сокрушит Конвент. Что может быть более законным?…»{235} Это был определенный план действий и при том сходный с тем, который Варле предлагал Клубу кордельеров и секциям 9–10 марта.
Первый достоверный акт повстанческого комитета, после того как прозвучали сигналы к восстанию, совпадал с планом Варле. Делегация собрания в Епископстве в 6 часов 45 минут явилась в Коммуну и, представив полномочия, полученные от секций, объявила о роспуске Генерального совета. Затем, однако, мэр, прокурор и все члены Совета были восстановлены в своих функциях. Генеральный совет принес присягу, текст которой был выработан в Епископстве. В ней говорилось о верности республике, о решимости отстаивать свободу, равенство и неприкосновенность граждан, уважать собственность, содержался важный пункт о готовности выполнять возлагаемые обязанности. После этого Генеральный совет Коммуны и стал называться «революционным», так как получил новые полномочия от восставшего народа{236}.
Всех ли членов повстанческого комитета удовлетворило такое преобразование Коммуны, мы не знаем. Во всяком случае, первоначальное решение предусматривало арест мэра, и Варле позднее выражал сожаление, что этого не сделали{237}. Может быть, колебаниями в штабе восстания нужно объяснить и тот факт, что делегация повстанческого центра прибыла в Коммуну лишь через 3 часа после того, как раздался набат, и что ее возглавлял уже не Варле, а Добсан.
Как бы то ни было Коммуна, получив новые полномочия, стала, по существу и против своей воли, центром уже начавшегося восстания. Члены повстанческого комитета после церемонии наделения революционными полномочиями городских властей уже не возвратились в Епископство. В Коммуне должен был решиться вопрос об отношении к Конвенту. Инициатива принадлежала самим депутатам, которых набат уже в 6 часов собрал в зале заседаний. Они потребовали, чтобы мэр явился в Конвент с отчетом о положении в Париже. После непродолжительной борьбы в Коммуне решили подчиниться этому требованию. Затем в Конвент была послана специальная делегация повстанческого комитета, которая, даже не изложив основных требований восставших, обратилась к законодателям с призывом сохранять спокойствие. «Общественное доверие окружает тех депутатов, кто его достоин»{238}, — заявили делегаты. Это было официальное отмежевание руководства восстания от проектов роспуска Конвента и официальное признание его прерогативы, хотя фактические покушения на высшую прерогативу продолжались: отметим, например, попытку ареста министров Клавьера и Лебрена, подотчетных лишь Конвенту, или постановление повстанческого комитета о 30-миллионном налоге на богачей{239}. Заметим, что в тексте революционной присяги — и это не случайно — не говорилось ни слова о Конвенте.
Позиция лидеров якобинцев в данном вопросе была непреклонной. Они были единодушны в стремлении сохранить Конвент как высший орган власти. Отсюда постоянные утверждения якобинских лидеров — от Дантона до Эбера, что большинство Конвента «хорошее», что его роспуск будет на руку контрреволюции. Эти взгляды разделяли большинство членов Коммуны, объединившейся с повстанческим комитетом. Между тем двусмысленность такой позиции в условиях восстания очевидна. Как сочетать уважение национального представительства с решимостью изгнать жирондистов, пользующихся поддержкой его большинства? Это противоречие обусловило и неопределенность в начале восстания и его затяжной характер.
План Варле придать Коммуне функции верховного органа был отклонен. А вместе с ним остался на бумаге сохранившийся в архивах интереснейший проект превращения повстанческого комитета в орган революционной диктатуры. В соответствии с проектом учреждался Центральный революционный комитет. Он должен был состоять из 10 бюро, которым надлежало заниматься вопросами связи с департаментами, полицией, общественными работами, законодательством, вооруженными силами и т. д. Комитет, по мысли автора проекта, оставшегося неизвестным, должен был «иметь главенство над всеми конституционными властями, но не мешать их деятельности». Предполагалось, что этот верховный орган получит свои полномочия от секций, перед которыми он и останется ответственным. Комитету следовало подготовить восстание и действовать «до тех пор, пока республика будет в опасности»{240}.
Повстанческий комитет, объединившись с Коммуной, стал ее исполнительным органом. Число его членов днем 31 мая и в последующие дни значительно возросло. Часть была делегирована собранием властей парижского департамента в Якобинском клубе. Попытка властей департамента перехватить руководство антижирондистским движением у повстанческого комитета, возникшего в Епископстве, успехом не увенчалась. Его авторитет, признанный Коммуной, оказался сильнее, и власти департамента решили присоединить созданную ими «комиссию», которой они вначале хотели придать роль центрального органа, к комитету{241}. Другие члены комитета были назначены Генеральным советом Коммуны.
Ядро Центрального революционного комитета (так стал называться повстанческий центр после перехода в помещение Коммуны) составили, выражаясь современным языком, профессиональные революционеры, энергичные и непосредственные руководители секций. Варле, Фурнеро, Луа, Маршан и другие члены Комитета проявили себя еще при свержении монархии. В состав революционной Коммуны, созданной в августовские дни 1792 г., входили Фурнеро, Ассенфрац, Бономме, Овре, Сеги, Крепен (или Грепен), Кейо, Бодре, Мёссар, Буэн{242}. Почти все пережившие якобинскую диктатуру члены Комитета оказались в тюрьмах после 9 термидора. Некоторые продолжали борьбу и принимали участие в последних революционных выступлениях секций уже при Директории. В тот период подверглись преследованиям Митуа, Симон, Фурнеро, Женуа, Ассенфрац, Сеги, Лойе, Крепен, Колонж, Мёссар. Фурнеро, Буэн, Крепен, Клемане, Маршан, Женуа были если не участниками, то во всяком случае людьми, близкими к бабувистскому движению{243}.