Падение жирондистов
Шрифт:
Робеспьер и его сподвижники в полной мере осознавали глубину переживаемого страной кризиса, а угроза жирондистского переворота побуждала расстаться с «легализмом». Они призвали народ к восстанию как средству самозащиты, защиты от репрессий, которыми угрожали демократическим силам Парижа жирондистские лидеры. Если «Коммуна Парижа, которой особо поручена забота о защите интересов этого большого города, не заявит всем о преследовании свободы самыми подлыми заговорщиками, если Коммуна Парижа не объединится с народом, образовав самый тесный союз, она нарушит свой первейший долг; она утратит популярность, которой обладала до сих пор», — заявил Робеспьер{221}. Однако и руководство Коммуны не желало брать на себя организацию народного восстания.
Генеральный совет Коммуны вел себя в последние дни мая подчеркнуто лояльно. Он напомнил делегации собрания в Епископстве, требовавшей назначения (взамен прежнего, Сантера, отбывшего в Вандею) нового командующего национальной гвардией, что это запрещено Конвентом. Он предложил секции Прав человека, объявившей о непрерывности своих заседаний, подчиниться декрету о закрытии собраний в 10 часов вечера. Подчинение закону — «вот первая добродетель республиканцев»{222}. Это заявлял Шометт.
«Г-н Шометт, — доносил Дютар 24 мая, — показался мне очень взволнованным и почти выбитым из седла; он полностью полагается на закон и, кажется, всецело желает, как обычно в моменты кризиса, пребывать под эгидой Конвента». Дютар даже решил 27 мая, что, став «сенатором», т. е. высокопоставленным должностным лицом, Шометт «перестал быть революционером»{223}. Эти наблюдения, возможно, отражают некоторые черты характера главы Генерального совета, но в общем «легализм» руководителей Коммуны, солидаризовавшихся с Шометтом, имел ту же природу, что и колебания других якобинских лидеров. Политических деятелей страшила ответственность за покушение на национальное представительство.
Вновь, как происходило не раз, вперед должны были выдвинуться «неизвестные». Инициативу организации восстания взял на себя актив демократических секций, который и создал повстанческий центр. Правда, когда комиссары секций по призыву секции Сите стали вечером 29 мая собираться во дворце Епископства, там уже заседали выборщики и члены некоторых народных обществ{224}. Вопросы организации восстания ими не обсуждались, но решительно говорилось о его необходимости. Существовала с 28 мая — а по некоторым сведениям раньше — Комиссия шести, которая претендовала на роль исполнительного органа этого расширенного заседания выборщиков и требовала неограниченного доверия к своей деятельности. Вряд ли она сыграла какую-либо реальную роль в истории восстания, но в историографии Комиссия шести заняла заметное место. Очень непросто оказалось историкам признать самостоятельность активистов секционного движения, легче было уподобить организацию восстания механике передачи распоряжений якобинского руководства, так сказать, «по инстанциям». Закономерно поэтому обратили главное внимание на детище администрации Парижского департамента — Комиссию шести и увидели именно в ней зародыш повстанческого центра.
Нет, однако, никаких свидетельств, что Комиссия шести получила полномочия от секций, да она и не могла их получить ранее вечера 29-го. Поэтому не следует представлять переход от Комиссии шести к Комитету девяти, начавшему действовать 30-го, чисто количественной эволюцией, чем-то вроде кооптации{225}. Показательна и смена ведущих фигур. Вместо Дюфур-ни выдвинулся активнейший в тот момент из «бешеных» Варле.
Закономерно, что Дюфурни «исчез» как раз в тот момент, когда руководство Парижского департамента, членом которого он был, решило созвать утром 31 мая в Якобинском клубе представителей «всех конституционных властей департамента» (включая Коммуну Парижа) и секций для обсуждения «мер общественного спасения». Одни историки считают это решение враждебным Комитету в Епископстве, другие (Мортимер-Терно) говорят о полном согласии в антижирондистском лагере. Жорес объединил обе точки зрения, но и от него не укрылось, что решение департамента было попыткой перехватить инициативу{226}. Предложили созвать полномочных представителей секций для обсуждения мер общественного спасения в то время, как они уже собирались в Епископстве с той же целью. Такой попытке должны были сочувствовать руководители Якобинского клуба и Коммуны, чье отношение, по крайней мере к Варле, хорошо известно.
Новым местом сбора был выбран Якобинский клуб, и это говорит само за себя. В клубе подобных собраний не проводили: похоже, что Коммуна вместе с Парижским департаментом решили привлечь к непосредственной организации антижирондистского выступления руководство Якобинского клуба, монтаньяров, чтобы разделить пугающую ответственность за покушение на прерогативу верховного органа с самими членами Конвента, а заодно — общими усилиями «оттереть» от руководства выступлением Комитет девяти. Традиционная историография и здесь грешит «элитарными» предпочтениями. Отношение историков к Комитету девяти напоминает реакцию департаментских и городских властей на его создание. Умаление авторитета Комитета девяти выражается, в частности, в том, что оспаривают полномочия, полученные им от секций. Своеобразна позиция Мишле. Он лучше всех мог осветить вопрос: в его распоряжении были позднее утраченные документы секций с данными об этих полномочиях. Но документы послужили Мишле лишь одним из свидетельств в пользу тезиса, что народ к 31 мая уже пребывал в апатии и не хотел участвовать в политической борьбе.
Полномочия комиссаров, собравшихся в Епископстве, были, по Мишле, «неопределенными». Он находил возможным говорить о «неограниченном характере» полномочий представителей «только» (!) 15 секций и о том, что 14 секций дали полномочия «только» (!) для «обсуждения или подачи петиций»{227}. Вполне возможно, что здесь проявились колебания. Скорее, в секциях и не придали большого значения необходимым (ли?) формальностям.
С решающими или совещательными полномочиями комиссары были выбраны и, следовательно, представляли свои секции. Когда большинство их собралось в зале Епископства, они провозгласили себя Общим революционным собранием города Парижа и вечером 30 мая постановили «объявить Париж в состоянии восстания против аристократической клики, угнетающей свободу», призвать к борьбе «людей 14 июля и 10 августа», а себя «считать постоянным». Провести это постановление в жизнь должен был Комитет девяти в составе: Вар ле, Гузмана, Бономме, Симона, Вендлинга, Митуа, Лорена, Фурнеро, Лебурсье{228}. В ночь на 31-е к ним присоединился председатель секции Сите Добсан, прославившийся сопротивлением Комиссии двенадцати. Комитет девяти и стал душой Общего революционного собрания{229}, мотором восстания.
Задача организации восстания, нелегкая сама по себе, осложнялась позицией Коммуны. Не желая брать на себя ответственности, руководство Коммуной не только не способствовало, но и явно противодействовало организаторам восстания. В ночь на 31 мая по приказу мэра были вызваны дополнительные силы национальной гвардии со специальной целью помешать тому, чтобы били в набат и стреляли из сигнальной пушки. В 9 часов вечера 30-го мэр отправился в Епископство и уговаривал там отказаться от восстания, поскольку оно не является «необходимым», или, во всяком случае, подождать до общего собрания в Якобинском клубе. Отрицательно отнесся Генеральный совет и к инициативе некоторых секций, заявивших, что они находятся в состоянии восстания. Делегации собрания в Епископстве, сообщившей о своем решении поднять восстание, ответили, что Коммуна будет ожидать официально выраженной воли большинства секций. Одновременно Коммуна выпускает воззвание к 48 секциям, призывая их «оставаться спокойными» и ждать результатов собрания в Якобинском клубе. Она предупреждает их, что всякие меры, принятые до этого, могут стать «гибельными»{230}.
На рассвете в половине четвертого утра загудел колокол собора Парижской богоматери, ему в соответствии с распоряжениями Комитета девяти, полученными в секциях, начали вторить колокола других церквей и барабанная дробь сигнала общей тревоги. Генеральный совет, бодрствовавший всю ночь в тревожном ожидании, попытался овладеть положением. Шометт потребовал вызвать командующего национальной гвардией, но безуспешно. Прежний уже был смещен Комитетом девяти, новый (Анрио) не спешил подчиниться Коммуне. Тогда Генеральный совет решил своей властью добиться прекращения набатного звона колоколов и подачи сигнала общей тревоги, а вместо этого дать сигнал сбора вооруженной силы. Восстание началось, и Коммуне пришлось признать свершившийся факт.
Народ, как свидетельствуют современники, дружно поднялся по сигналам тревоги. Вооруженные граждане явились на свои Места сбора. Женщины высыпали на улицу; они хотели посмотреть, как будет «проходить восстание». Между тем время шло, а его как будто и не было. Граждане дискутировали в секциях, да вооруженные отряды передвигались в различных направлениях. В 11 часов над Парижем гремит выстрел сигнальной пушки. Охранявший ее специальный пост национальной гвардии секции Нового моста вынужден был, наконец, подчиниться приказу Комитета девяти и Анрио; он долго сопротивлялся, ссылаясь на декрет Конвента и особые распоряжения мэра.