Падение жирондистов
Шрифт:
Мнение о недопустимости покушения на национальное представительство, опасение, что восстание подорвет патриотические усилия и обернется катастрофой на фронте, разделялись многими якобинцами. Однако слишком сильна была ненависть к жирондистам, и, когда в клуб пришли инсургенты, якобинцы заколебались{33}. Не получив определенной поддержки членов Якобинского клуба, повстанцы отправились к кордельерам. Там их ожидал более теплый прием. По некоторым данным, им даже удалось добиться одобрения клубом идеи восстания. Во всяком случае, в дальнейшей деятельности инсургенты опирались на решение Клуба кордельеров. Среди них теперь выделился Жан Варле.
МАКСИМИЛИАН РОБЕСПЬЕР
После заседания у кордельеров Варле с товарищами посетил собрания двух соседних секций: Марсельской и Четырех наций (Единства). День 9 марта успел к тому времени смениться глубокой ночью. Однако секции, как обычно в минуты кризиса, бодрствовали. Варле, объявивший себя делегатом кордельеров, добился от этих немноголюдных собраний одобрения заготовленного им решения.
В этом документе, дошедшем до нас в виде резолюции секции Четырех наций, вина за тяжелое положение на фронте возлагается на Дюмурье и жирондистов, их клеймят как предателей и скрытых роялистов. Предложения об учреждении революционного трибунала и смене министров объявлялись «недостаточными паллиативами». «Нужно, — говорилось в резолюции, — чтобы в настоящий момент Парижский департамент, составная часть суверена, использовал принадлежащий ему суверенитет; чтобы с этой целью все секции и кантоны были созваны и уполномочили собрание выборщиков Парижского департамента отозвать неверных депутатов, недостойных быть законодателями республики»{34}.
Утром 10 марта к этому призыву присоединилась секция Пуассоньер. Идею свержения жирондистов поддержали также секции Бон-Консей и Ломбар и, возможно, секция Хлебного рынка{35}. В целом тем не менее реакция секций была сдержанной{36}. Большинство инсургентов, люди, безусловно, очень горячие, не стали ждать волеизъявления секций. Днем 10 марта они продолжали «прямые действия». Толпа примерно из 300 человек{37} ходила по улицам, агитировала в секциях, в Якобинском и Кордельерском клубах, призывала закрыть заставы, бить в набат и арестовать жирондистов. Попытались инсургенты привлечь и Генеральный совет Коммуны. Однако Коммуна отвергла их призывы и выпущенным в тот же день воззванием осудила попытку восстания, указав на то, что она грозит уничтожить «единственный центр власти, который может спасти общественное дело», в тот момент когда над страной нависла угроза интервенции{38}. Командующему Национальной гвардии А. Сантеру было поручено обеспечить порядок, однако применения силы не потребовалось. Ночь с 10 на 11 марта прошла тревожно, но на утро выступлений не последовало.
Выяснить смысл и значение событий 9 и 10 марта трудно вдвойне. Как это случается при неудачной попытке восстания, его участники и сторонники не склонны были давать показания и вспоминать о ней. Противники же не интересовались подлинной картиной событий.
Жирондисты, в речах и прессе которых мы находим большинство свидетельств, стремились представить выступления 9 и 10 марта как происки агентов контрреволюции, враждебные и чуждые огромному большинству парижан. Якобинские лидеры, со своей стороны, постарались изобразить агитаторов 9 и 10 марта в виде кучки заговорщиков (причем Марат объявил их «агентами жирондистов»{39}).
Действительно, несколько сот инсургентов для полумиллионного города — это ничтожно мало. Но почему так насторожились люди, хорошо знавшие парижан? Марат, по собственному признанию, развил в те дни активную деятельность, выступая в Клубе кордельеров и других местах против инсургентов. Действия Генерального совета Коммуны особенно 10 марта были проникнуты нескрываемой озабоченностью положением в Париже. Да и министр юстиции Гара не случайно решил, что с инсургентами будет трудно справиться.
События 9 и 10 марта развернулись в обстановке, когда над Францией нависла новая, пока еще отдаленная угроза интервенции, когда перед народом вновь встал вопрос о виновниках неудач на фронте. Патриотический подъем летом 1792 г. вылился в восстание, свергнувшее монархию, и спустя несколько месяцев король был казнен как изменник нации. Горе было тому, на кого теперь могло пасть подозрение народа.
Повстанцы в своей агитации могли использовать и подъем борьбы парижского плебейства за социально-экономические требования. Защищая себя, Фурнье после события 9 и 10 марта утверждал, что он «воспрепятствовал осуществлению самых худших замыслов некоторых лиц», в частности убийств торговцев сахаром{40}. Против них, а также торговцев содой, мылом и другими бакалейными товарами было непосредственно направлено движение 25–26 февраля. Не прямая, но несомненная связь существовала между событиями 9–10 марта и предшествовавшей им мощной вспышкой недовольства парижских низов.
Эти факторы придавали выступлению 9–10 марта смысл и значение, но не могли привести к успеху инсургентов из-за их моральной изоляции, узости базы, организационной слабости. Прежде всего бросаются в глаза отсутствие серьезной заблаговременной подготовки, авантюризм методов, к которым прибегли агитаторы 9–10 марта. Сторонники восстания не создали авторитетный руководящий комитет, который имел бы надежные контакты с секционной организацией. Они сами ходили из одной секции в другую, предъявляя сомнительные мандаты. Идею восстания пытались навязать секциям почти явочным порядком.
Советская историография традиционно связывала события 9–10 марта с инициативой «бешеных»{41} — тех вожаков парижских секций, что в 1793 г. находились на самом левом фланге массового движения и которых политические противники прозвали так за радикальность убеждений и яростность в их отстаивании. Но кто конкретно из «бешеных» мог оказать влияние на инсургентов? Секция Гравилье и Жак Ру были в стороне. Теофиль Леклерк прибыл в Париж из Лиона лишь в мае. Об участии в мартовских событиях Клэр Лакомб и других членов Общества революционных республиканок ничего не известно. Остается Варле. Он не только играл первостепенную роль, но и выступил с политически обоснованной программой действий. Это была определенная концепция устранения жирондистов, если и не в конституционных рамках, то в духе идей, восходивших к учению Руссо — высшему идейно-теоретическому авторитету в революционной Франции. Для Варле народный суверенитет заключался в том, что народ в своих первичных собраниях — единственный источник власти, а все государственные деятели — лишь его «уполномоченные», которых он вправе отозвать в случае невыполнения данного им наказа (мандата). Отстаивая идею отзыва жирондистских депутатов решением полномочных представителей секций и кантонов Парижского департамента, Варле склонил на свою сторону по крайней мере три секции: Марселя, Четырех наций (Единства), Пуассоньер.
Но можно ли говорить о влиянии Варле на Общество защитников республики, которое фактически было инициатором выступлений и осуществляло тактику «прямых действий» с изрядной долей авантюризма? Члены общества, приняв в ночь на 9 марта решение о восстании, считали достаточным лишь «известить» о нем, причем только «санкюло1ские» секции, а в 5 часов утра уже собирались ударить в набат. Потерпев неудачу в этом предприятии, они попытались компенсировать промах мелкой и сомнительного достоинства акцией, разгромив под покровом ночи типографии двух жирондистских газет. Обычно этот налет и вспоминают авторы сводных работ по истории революции, когда пишут о событиях 9–10 марта, подчеркивая авантюризм их участников.