Падшие в небеса. 1937
Шрифт:
– Да батюшка, да уж извините, я, что-то много говорю. Просто вот некому сказать такое.
– Вы что ж, одинокий?
– Нет, внук у меня есть. Живем вроде вместе.
– А жена, дети?
– Жена и дочь умерли.
– Извините, боль я вам причини, – погрустнел отец Андрей.
– Да ничего.
Отец Андрей огляделся по сторонам и, перекрестившись, положил руку на плечо Клюфту:
– Я вот что предлагаю, пойдемте ко мне в молильню напротив храма. Там посидим, чай попьем. Вы мне выскажетесь. Я вам совет дам… если смогу.
– Нет, батюшка, я хотел бы тут в храме…
– Почему? – удивился отец Андрей. – Тут и ремонт-то не доделан, вон как краской пахнет, – священник махнул на бочки в углу.
– Я уж говорил, я эту церковь видел, куда в более печальном виде… в тридцать седьмом…
– Вижу, тяжело тебе в жизни пришлось, прошел ты испытания трудные, суровые, коль в тридцать седьмом здесь как в тюрьме сидел. Ну, коль так, что ж… говори, что тяготит тебя и, что мешает жить. Какой грех, считаешь, ты совершил?
Клюфт посмотрел по сторонам. Затем склонил голову и как-то неестественно, словно он был робот, коряво и некрасиво опустился на колени. Перекрестившись, Павел Сергеевич сказал:
– Я виноват перед Богом, потому как верю в него лишь с выгодой для себя. А это неправильно. Когда мне очень нужно я верю. И поэтому, наверное, у меня появилась вторая жизнь. Ненастоящая. Странная и непонятная. Ко мне постоянно приходит человек, которого я пытаюсь очернить и ругаю, но человек этот говорит мне о Боге правильные вещи. А я их ставлю под сомнение. И это тоже неправильно. Я ненавижу за это себя батюшка. За недоверие, за желание мести, за брезгливость к людям. Вот грех мой, какой батюшка.
Отец Андрей тихо ухмыльнулся и тяжело вздохнул. Покачав головой, он погладил рукой по плечу Павлу Сергеевичу:
– За что же ты так окружающих людей не любишь?
– Да нет батюшка, я не так выразился, я их люблю. И хочу это делать, но порой ловлю себя на мысли что непроизвольно где-то там на подсознание, я их невольно как-то ненавязчиво, но презираю, как-то, непроизвольно презираю, вроде как не до неистовства, а так. Я не хочу делать это! Нет, напротив я хочу любить людей, и я люблю людей, но чем больше я с ними общаюсь, с людьми, тем вот так, простите меня батюшка, непроизвольно как-то вот так, люблю и в тоже время презираю… Ненавязчиво,… если можно сказать. Презираю их за расточительство жизни, неверие в добро, не желание его делать, за равнодушие и беспомощность перед своими плотскими желаниями… Вот так батюшка. Странное отношение у меня к людям… И к себе. И самое главное батюшка я считаю, что я, именно я могу сказать людям, что нужно делать. Но это неправильно. Я не могу им это говорить. Не вправе я брать на себя такую миссию. Мне страшно батюшка. Сомнения у меня в душе. Сомнения и боль!
Отец Андрей новь тяжело вздохнул. Он перекрестил стоящего на коленях Клюфта. Ласково и в тоже время как-то настороженно спросил:
– А тот человек, ну что к тебе приходит, тот, что про Бога говорит, он кто?
– Я не знаю батюшка, пророй, мне кажется, что это мое второе я. Его и нет вроде вовсе, так ведение. Но мне все время кажется, что он есть. Есть и я чувствую его присутствие. Я сначала думал, что я просто сошел с ума. Но нет. Он много лет ко мне не приходил. Хотя я сам как не странно, хотел, чтобы он пришел ко мне хотя бы во сне. Но его не было, и вот он опять появился. И я теперь боюсь! Да батюшка, прошлый раз он появился и у меня случалась трагедия, я расстался со своей любимой женщиной и попал в тюрьму. И вообще… и вот опять… Я боюсь батюшка он говорит правильные вещи, но он приносит горе… Он говорит очень правильные вещи, но за его словами стоят мучения,… вот я и пришел к вам батюшка… Помогите мне посоветуйте, что ни будь!
Отец Андрей вновь перекрестил Клюфта. Он посмотрел вверх, туда, где сквозь маленькие оконца под куполом пробивались лучи солнца. Что-то прошептав, размашисто перекрестился и тихо сказал:
– Я помогу тебе, как могу, но… Уважаемый ты должен слушаться меня, во-первых, надо правильно помолиться, и делать это постоянно, а во-вторых, пойдем со мной, пройдем, я хочу тебе кое-какие книги дать. И кое-что сказать тебе еще хочу. Пока тут не надо нам проповеди да исповеди устраивать. Грех это в грязи о Боге говорить. Церковь, как и душа все равно должна чистая быть, а иначе искренности не будет и все старания напрасны… Пойдем.
Отец Андрей перекрестился и двинулся к выходу. Клюфт еще несколько секунд стоял на коленях, низко опустив голову, но затем, вздрогнув, медленно поднялся. Вдруг наверху под самым куполом послышались хлопки и шуршание. Затем эхом по церкви разнеслось голубиное воркование. Пара сизарей, устроили ненавязчивую толкотню на карнизе. Клюфт улыбнулся и, перекрестившись, двинулся за отцом Андреем.
Глава пятнадцатая
Мерзкий металлический стук. Он повсюду. Скрежетание и скрип. Металл об металл. Слушать такое просто невозможно. Это выше всяких сил, это за пределами человеческого терпенья.
И вновь металлический удар, и вновь скрип, он повторяется раз за разом. Какие-то голоса, он звучат эхом, словно в большом пустом помещении.
Как гудит голова. Господи, как гудит голова! Открывать глаза просто не хочется, да и это невозможно сделать нет сил, нет сил, разжать веки, и вновь скрип и металлический вой.
Вилор чувствовал, что лежит на чем-то твердом и холодном. Спина затекла, руки как-то неестественно свешаны вниз. Щукин попытался пошевелить пальцами, но даже это вызвало резкую боль в висках. Голова загудела с еще новой силой. Вилор напрягся и застонал. Где-то вдалеке вновь прозвучал противный голос, эхом разнеслись слова, но если раньше Щукин практически не разбирал звуков, то сейчас ему удалось услышать часть фразы.
– А может его водой окатить?… быстрее очухается…
– Нет, пусть так в себя приходит, пока торопиться не куда…
Он чувствовал свои органы. Не просто как обычный человек, а как-то по-особенному, словно со стороны.
Вот печень, она как мерзкая черная жаба лениво и тяжело вздыхает. Она переполнена алкоголем, она уже устала дышать и шевелиться. Она хочет покоя она хочет конца, а вот почки они похожи на маленькие черные боксерские перчатки, они то и дело бьют короткими и сильными ударами с внутренней стороны кожи, им тесно, тесно в его теле, они хотят разорваться.
А вот сердце, оно на пределе, оно устало, но Вилор чувствовал, оно не хочет сдаваться и с трудом, но качает липкую и противную густую жидкость, именуемую кровью. Легкие, они словно полу гнилые старые бурдюки, они наполняются вонючим воздухом, не могут извлечь из него никакого кислорода. Да и его и нет в этом противном газе именуемым – воздухом. Легкие атрофированы они уже не могут насытить кровь, они уже сдались, сдались. Они не хотят больше жить. Им надоело, им противно, все, все!!!
Нет, сердце оно не сдается и качает, качает,… качает…