Паломничество Чайльд-Гарольда

Байрон Джордж Гордон

Когда б за грех моих отцов иль мой Меня судьба всезрящая карала, Когда б ответил оскорбленный мной Ударом справедливого кинжала! Но в прах безвинно кровь моя бежала, — Возьми ее и мщеньем освяти! Я сам бы мстил, но мщенье не пристало Тому, кто хочет на другом пути… Нет, нет, молчу, но ты — проснись и отомсти!

134

Не страх, не мука пресекла мой голос!.. Пред кем, когда испытывал я страх? Кто видел, как душа моя боролась И судорожно корчилась в тисках? Но месть моя теперь в моих стихах. Когда я буду тлеть, еще живые, Они, звуча пророчески в веках, Преодолев пространства и стихии, Падут проклятием

на головы людские.

135

Но как проклятье — Небо и Земля! — Мое прощенье я швырну в лицо им. Да разве я, пощады не моля, С моей судьбой не бился смертным боем? Я клеветы и сплетни стал героем, Но я простил, хоть очернен, гоним, Да, я простил, простясь навек с покоем. Я от безумья спасся тем одним, Что был вооружен моим презреньем к ним.

136

Я все узнал: предательство льстеца, Вражду с приязнью дружеской на лике, Фигляра смех и козни подлеца, Невежды свист бессмысленный и дикий, И все, что Янус изобрел двуликий, Чтоб видимостью правды ложь облечь, Немую ложь обученной им клики: Улыбки, вздохи, пожиманья плеч, Без слов понятную всеядной сплетне речь.

137

Зато я жил, и жил я не напрасно! Хоть, может быть, под бурею невзгод, Борьбою сломлен, рано я угасну, Но нечто есть во мне, что не умрет, Чего ни смерть, ни времени полет, Ни клевета врагов не уничтожит, Что в эхе многократном оживет И поздним сожалением, быть может, Само бездушие холодное встревожит.

138

Да будет так! Явись же предо мной, Могучий дух, блуждающий ночами Средь мертвых стен, объятых тишиной, Скользящий молча в опустелом храме, Иль в цирке, под неверными лучами, Где меж камней, перевитых плющом, Вдруг целый мир встает перед очами Так ярко, что в прозрении своем Мы отшумевших бурь дыханье узнаем.

139

Здесь на потеху буйных толп когда-то, По знаку повелителя царей, Друг выходил на друга, брат на брата — Стяжать венок иль смерть в крови своей, Затем, что крови жаждал Колизей. Ужели так? Увы, не все равно ли, Где стать добычей тленья и червей, Где гибнуть: в цирке иль на бранном поле, И там и здесь — театр, где смерть в коронной роли.

140

Сраженный гладиатор предо мной. Он оперся на локоть. Мутным оком Глядит он вдаль, еще борясь с судьбой, Сжимая меч в бессилии жестоком. Слабея, каплет вязким черным соком, Подобно первым каплям грозовым, Из раны кровь. Уж он в краю далеком. Уж он не раб. В тумане цирк пред ним, Он слышит, как вопит и рукоплещет Рим, —

141

Не все ль равно! И смерть, и эти крики — Все так ничтожно. Он в родном краю. Вот отчий дом в объятьях повилики, Шумит Дунай. Он видит всю семью, Играющих детей, жену свою. А он, отец их, пал под свист презренья, Приконченный в бессмысленном бою! Уходит кровь, уходят в ночь виденья… О, скоро ль он придет, ваш, готы, праздник мщенья!

142

Здесь, где прибой народов бушевал, Где крови пар носился над толпою, Где цирк ревел, как в океане шквал, Рукоплеща минутному герою, Где жизнь иль смерть хулой иль похвалою Дарила чернь, — здесь ныне мертвый сон. Лишь гулко над ареною пустою Звучит мой голос, эхом отражен, Да звук шагов моих в руинах будит стон.

143

В руинах — но каких! Из этих глыб Воздвиглось не одно сооруженье. Но издали сказать вы не могли б, Особенно при лунном освещенье, Где тут прошли Грабеж и Разрушенье. Лишь днем, вблизи, становится ясней, Расчистка то была иль расхищенье, И чем испорчен больше Колизей: Воздействием веков иль варварством людей.

144

Но в звездный час, когда ложатся тени, Когда в пространстве темно-голубом Плывет луна, на древние ступени Бросая свет сквозь арку иль в пролом, И ветер зыблет медленным крылом Кудрявый плющ над сумрачной стеною, Как лавр над лысым Цезаря челом, Тогда встают мужи передо мною, Чей гордый прах дерзнул я попирать пятою.

145

«Покуда Колизей неколебим, Великий Рим стоит неколебимо, Но рухни Колизей — и рухнет Рим, И рухнет мир, когда не станет Рима». Я повторяю слово пилигрима, Что древле из Шотландии моей Пришел сюда. Столетья мчатся мимо, Но существуют Рим и Колизей И Мир — притон воров, клоака жизни сей.

146

Храм всех богов — языческий, Христов, Простой и мудрый, величаво-строгий, Не раз я видел, как из тьмы веков, Взыскуя света, ищет мир дороги, Как все течет: народы, царства, боги. А он стоит, для веры сохранен, И дом искусств, и мир в его чертоге, Не тронутом дыханием времен. О, гордость зодчества и Рима — Пантеон.

147

Ты памятник искусства лучших дней, Ограбленный и все же совершенный. Кто древность любит и пришел за ней, Того овеет стариной священной Из каждой ниши. Кто идет, смиренный, Молиться, для того здесь алтари. Кто славы чтитель — прошлой, современной, — Броди хоть от зари и до зари И на бесчисленные статуи смотри.

148

Но что в темнице кажет бледный свет? Не разглядеть! И все ж заглянем снова. Вот видно что-то… Чей-то силуэт… Что? Призраки? Иль бред ума больного? Нет, ясно вижу старика седого И юную красавицу… Она, Как мать, пришла кормить отца родного. Развились косы, грудь обнажена. Кровь этой женщины нектаром быть должна.

149

То Юность кормит Старость молоком, Отцу свой долг природный отдавая. Он не умрет забытым стариком, Пока, здоровье в плоть его вливая, В дочерних жилах кровь течет живая — Любви, Природы жизнетворный Нил, Чей ток щедрей, чем та река святая. Пей, пей, старик! Таких целебных сил В небесном царствии твой дух бы не вкусил.

150

У сердца и от сердца тот родник, Где сладость жизни пьет дитя с пеленок. И кто счастливей матери в тот миг, Когда сосет и тянет грудь ребенок, Весь теплый, свежий, пахнущий спросонок. (Все это не для нас, не для мужчин!) И вот росток растет, и слаб и тонок, А чем он станет — знает бог один. Ведь что ни говори, но Каин — Евы сын.

151

И меркнет сказка Млечного Пути Пред этой былью чистой, как светила, Которых даже в небе не найти. Природа верх могущества явила В том, что сама закон свой преступила. И, в сердце божье влиться вновь спеша, Кипит струи живительная сила, И ключ не сякнет, свежестью дыша, — Так возвращается в надзвездный мир душа.

152

Вот башня Адриана, [225] — обозрим! Царей гробницы увидав на Ниле, Он наградил чужим уродством Рим, Решив себе на будущей могиле Установить надгробье в том же стиле, И мастеров пригнал со всех сторон, Чтоб монумент они соорудили. О, мудрецы! — и замысел смешон, И цель была низка, — и все ж колосс рожден.

225

Башня Адриана — гробница римского императора Адриана (76-138 гг. н. э.).