Паломничество Чайльд-Гарольда

Байрон Джордж Гордон

58

Тебе Боккаччо завещал свой прах, Но в Пантеоне ль мастер несравненный? Напомнит ли хоть реквием в церквах, Что он возвел язык обыкновенный В Поэзию — мелодию сирены? Он мавзолея славы заслужил, Но и надгробье снял ханжа презренный, [206] И гению нет места средь могил, Чтобы и вздохом тень прохожий не почтил.

59

Да, в Санта-Кроче величайших нет. Но что с того? Не так ли в Древнем Риме, Когда на имя Брута лег запрет, [207] Лишь слава Брута стала ощутимей. И Данте сон валами крепостными Равенна благодарная хранит. И в Аркуа кустами роз живыми Певца

Лауры смертный холм увит. Лишь мать-Флоренция об изгнанных скорбит.

206

…надгробье снял ханжа презренный… — Ненавидевшие Боккаччо церковники в 1783 г. уничтожили его гробницу.

207

…Когда на имя Брута лег запрет… — Брут Марк Юний (85–42 гг. до н. э.) — римский политический деятель, республиканец, один из убийц Юлия Цезаря.

60

Так пусть вельможам, герцогам-купцам Воздвиглись пирамиды из агата, Порфира, яшмы, — это льстит глупцам! Когда роса ложится в час заката Иль веет ночь дыханьем аромата На дерн могильный — вот он, мавзолей Титанам, уходящим без возврата. Насколько он прекрасней и теплей Роскошных мраморов над прахом королей!

61

Скульптура вместе с радужной сестрой Собор над Арно в чудо превратила. Я свято чту искусств высокий строй, Но сердцу все ж иное чудо мило: Природа — море, облака, светила; Я рад воспеть шедевры галерей, Но даже то, что взор мой поразило, Не рвется песней из души моей. Есть мир совсем иной, где мой клинок верней.

62

Где зыблется в теснине Тразимена, Где для мечты — ее желанный дом. Здесь победила хитрость Карфагена, [208] И, слишком рано гордый торжеством, Увидел Рим орлов своих разгром, Не угадав засаду Ганнибала, И, как поток, в ущелье роковом Кровь римская лилась и клокотала, И, рухнув, точно лес от буревала,

63

Горой лежали мертвые тела, — Храбрейшим, лучшим не было спасенья, И жажда крови так сильна была, Что, видя смерть, в безумстве исступленья Никто не замечал землетрясенья, Хотя бы вдруг разверзшийся провал, Усугубляя ужас истребленья, Коней, слонов и воинов глотал. Так ненависть слепа, и целый мир ей мал.

208

Тразимена… хитрость Карфагена… — в 217 г. до н. э. близ Тразименского озера в битве между армией Карфагена и римскими войсками, втянутые в засаду и окруженные войска консула Фламиния были полностью разбиты армией Ганнибала.

64

Земля была под ними как челнок, Их уносивший в вечность, без кормила, И руль держать никто из них не мог, Затем что в них бушующая сила Самой Природы голос подавила — Тот страх, который гонит вдаль стада, Взметает птиц, когда гроза завыла, И сковывает бледные уста, — Так, словно человек умолкнул навсегда.

65

Как Тразимена изменилась ныне! Лежит, как щит серебряный, светла. Кругом покой. Лишь мирный плуг в долине Земле наносит раны без числа. Там, где лежали густо их тела, Разросся лес. И лишь одна примета Того, что кровь когда-то здесь текла, Осталась для забывчивого света: Ручей, журчащий здесь, зовется Сангвинетто. [209]

209

Сангвинетто — окровавленный (итал.).

66

А ты, Клитумн, о светлая волна, Кристалл текучий, где порой, нагая, Купается, в струях отражена, Собой любуясь, нимфа молодая; Прозрачной влагой берега питая, О, зеркало девичьей красоты, О, благосклонный бог родного края, Забыв войну, растишь и холишь ты Молочно-белый скот, и травы, и цветы.

67

Лишь небольшой, но стильный, стройный храм, Как память лет, что в битвах отгремели, Глядит с холма, ближайшего к волнам, И видно, как в прозрачной их купели Гоняются и прыгают форели, А там, где безмятежна глубина, Нимфеи спят, колышась еле-еле, И, свежести пленительной полна, Пришельца сказками баюкает волна.

68

Благословен долины этой гений! Когда, устав за долгий переход, Пьешь полной грудью аромат растений, И вдруг в лицо прохладою дохнет, И, наконец, ты, смыв и пыль и пот, Садишься в тень, на склон реки отлогий, Сама душа Природе гимн поет, Дарующей такой приют в дороге, Где далеко и жизнь, и все ее тревоги.

69

Но как шумит вода! С горы в долину Гигантской белопенною стеной — Стеной воды! — свергается Велико, Все обдавая бурей водяной. Пучина Орка! Флегетон шальной! Кипит, ревет, бурлит, казнимый адом, И смертным потом — пеной ледяной — Бьет, хлещет по утесистым громадам, Как бы глумящимся над злобным водопадом,

70

Чьи брызги рвутся к солнцу и с небес, Как туча громоносная в апреле, Дождем струятся на поля, на лес, Чтобы они смарагдом зеленели, Не увядая. В тьму бездонной щели Стихия низвергается, и вот Из бездны к небу глыбы полетели, Низринутые вглубь с родных высот И вновь летящие, как ядра, в небосвод,

71

Наперекор столбу воды, который Так буйно крутит и швыряет их, Как будто море, прорывая горы, Стремится к свету из глубин земных И хаос бьется в муках родовых — Не скажешь: рек источник жизнедарный! Нет, он, как Вечность, страшен для живых, Зеленый, белый, голубой, янтарный, Обворожающий, но лютый и коварный.

72

О, Красоты и Ужаса игра! По кромке волн, от края и до края, Надеждой подле смертного одра Ирида светит, радугой играя, Как в адской бездне луч зари, живая, Нарядна, лучезарна и нежна, Над этим мутным бешенством сияя, В мильонах шумных брызг отражена, Как на Безумие — Любовь, глядит она,

73

И вновь я на лесистых Апеннинах — Подобьях Альп. Когда б до этих пор Я не бывал на ледяных вершинах, Не слышал, как шумит под фирном бор И с грохотом летят лавины с гор, Я здесь бы восхищался непрестанно, Но Юнгфрау мой чаровала взор, Я видел выси мрачного Монблана, Громовершинную, в одежде из тумана,

74

Химари — и Парнас, и лет орлов, Над ним как бы соперничавших славой, Взмывавших выше гор и облаков; Я любовался Этной величавой, Я, как троянец, озирал дубравы Лесистой Иды, я видал Афон, Олимп, Соракт, уже не белоглавый, Лишь тем попавший в ряд таких имен, Что был Горацием в стихах прославлен он,

75

Девятым валом вставший средь равнины, Застывший на изломе водопад, — Кто любит дух классической рутины, Пусть эхо будит музыкой цитат. Я ненавидел этот школьный ад, Где мы латынь зубрили слово в слово, И то, что слушал столько лет назад, Я не хочу теперь услышать снова, Чтоб восхищаться тем, что в детстве так сурово

76

Вколачивалось в память. С той поры Я, правда, понял важность просвещенья, Я стал ценить познания дары, Но, вспоминая школьные мученья, Я не могу внимать без отвращенья Иным стихам. Когда бы педагог Позволил мне читать без принужденья, — Как знать, — я сам бы полюбить их мог, Но от зубрежки мне постыл их важный слог.

77

Прощай, Гораций, ты мне ненавистен, И горе мне! Твоя ль вина, старик, Что красотой твоих высоких истин Я не пленен, хоть знаю твой язык. Как моралист, ты глубже всех постиг Суть жизни нашей. Ты сатирой жгучей Не оскорблял, хоть резал напрямик. Ты знал, как бог, искусства строй певучий, И все ж простимся — здесь, на Апеннинской круче.