Паломничество Чайльд-Гарольда

Байрон Джордж Гордон

153 [226]

Но вот собор — что чудеса Египта, Что храм Дианы, [227] — здесь он был бы мал! Алтарь Христа, под ним святого крипта. Святилище Эфеса я видал — Бурьяном зарастающий портал, Где рыщут вкруг шакалы и гиены. Софии храм передо мной блистал, Чаруя все громадой драгоценной, Которой завладел Ислама сын надменный.

226

В строфах 153–157 Байрон говорит о соборе св. Петра в Риме.

227

Храм Дианы — один из прекраснейших памятников древнегреческой архитектуры в городе Эфесе в Малой Азии. По преданию, был сожжен Геростратом с целью

прославиться.

154

Но где, меж тысяч храмов и церквей, Тебя достойней божия обитель? С тех пор как в дикой ярости своей В святой Сион ворвался осквернитель И не сразил врага небесный мститель, Где был еще такой собор? — Нигде! Недаром так дивится посетитель И куполу в лазурной высоте, И этой стройности, величью, красоте.

155

Войдем же внутрь — он здесь не подавляет, И здесь огромно все, но в этот миг Твой дух, безмерно ширясь, воспаряет, Он рубежей бессмертия достиг И вровень с окружающим велик. Так он в свой час на божий лик воззрится, И видевшего святости родник Не покарает божия десница, Как не карает тех, кто в этот храм стремится,

156

И ты идешь, и все растет кругом. Так — что ни шаг, то выше Альп вершины. В чудовищном изяществе своем Он высится столикий, но единый, Как все убранство, статуи, картины, Под грандиозным куполом, чей взлет Не повторит строитель ни единый, Затем, что в небесах его оплот, А зодчеству других земля его дает.

157

Взор не охватит все, но по частям Он целое охватывает вскоре. Так тысячами бухт своим гостям Себя сначала раскрывает море. От части к части шел ты и в соборе, И вдруг — о, чудо! — сердцем ты постиг Язык пропорций в их согласном хоре — Магической огромности язык, В котором лишь сумбур ты видел в первый миг.

158

Вина твоя! Но смысл великих дел Мы только шаг за шагом постигаем, Кто словом слабым выразить умел То сильное, чем дух обуреваем? И, жалкие, бессильно мы взираем На эту мощь взметенных к небу масс, Покуда вширь и ввысь не простираем И мысль и чувство, дремлющие в нас, — И лишь тогда весь храм охватывает глаз.

159

Так не спеши — да приобщишься к свету! Сей храм, он мысли может больше дать, Чем сто чудес пресыщенному свету, Чем верующим — веры благодать, Чем все, что в прошлом гений мог создать. И то познаешь, то поймешь впервые, Что ни придумать, ни предугадать, Ты россыпи увидишь золотые, Всего высокого источники святые.

160

И дальше — в Ватикан! Перед тобой Лаокоон — вершина вдохновенья. Неколебимость бога пред судьбой, Любовь отца и смертного мученья — Все здесь! А змеи — как стальные звенья Тройной цепи, — не вырвется старик, Хоть каждый мускул полон напряженья, Дракон обвил, зажал его, приник, И все страшнее боль, и все слабее крик.

161

Но вот он сам, поэтов покровитель, Бог солнца, стреловержец Аполлон. Он смотрит, лучезарный победитель, Как издыхает раненый дракон. Прекрасный лик победой озарен, Откинут стан стремительным движеньем. Бессмертный, принял смертный облик он, Трепещут ноздри гневом и презреньем, — Так смотрит только бог, когда пылает мщеньем.

162

О, совершенство форм! — То нимфы сон, Любовный сон, — любовь такими снами В безумие ввергает дев и жен. Но в этих формах явлен небесами Весь идеал прекрасного пред нами, Сияющий нам только в редкий час, Когда витает дух в надмирном храме, И мыслей вихрь — как сонмы звезд вкруг нас, И бога видим мы, и слышим божий глас.

163

И если впрямь похитил Прометей Небесный пламень — в этом изваянье Богам оплачен долг за всех людей. Но в мраморе — не смертного дыханье, Хоть этот мрамор — смертных рук созданье — Поэзией сведен с Олимпа к нам, Он целым, в первозданном обаянье, Дошел до нас наперекор векам И греет нас огнем, которым создан сам.

164

Но где мой путешественник? Где тот, По чьим дорогам песнь моя блуждала? Он что-то запропал и не идет. Иль сгинул он и стих мой ждет финала? Путь завершен, и путника не стало, И дум его, а если все ж он был, И это сердце билось и страдало, — Так пусть исчезнет, будто и не жил, Пускай уйдет в ничто, в забвенье, в мрак могил.

165

Где жизнь и плоть — все переходит в тени, Все, что природа смертному дала, Где нет ни чувств, ни мыслей, ни стремлений, Где призрачны становятся тела, На всем непроницаемая мгла, И даже слава меркнет, отступая Над краем тьмы, где тайна залегла, Где луч ее темней, чем ночь иная, И все же нас влечет, желанье пробуждая

166

Проникнуть в бездну, чтоб узнать, каким Ты будешь среди тлена гробового, Ничтожней став, чем когда был живым, Мечтай о славе, для пустого слова Сдувай пылинки с имени пустого, — Авось в гробу ты сможешь им блеснуть. И радуйся, что не придется снова Пройти тяжелый этот, страшный путь, — Что сам господь тебе не в силах жизнь вернуть,

167

Но чу! Из бездны точно гул идет, Глухой и низкий, непостижно странный, Как будто плачет гибнущий народ От тягостной, неисцелимой раны, Иль стонет в бездне духов рой туманный. А мать-принцесса [228] мертвенно-бледна. В ее руках младенец бездыханный, И, горя материнского полна, Груди к его губам не поднесет она.

228

Мать-принцесса. — Байрон говорит о смерти английской наследной принцессы Шарлотты, умершей в 1817 г.

168

Дочь королей, куда же ты спешила? Надежда наций, что же ты ушла? Иль не могла другую взять могила, Иль менее любимой не нашла? Лишь два часа ты матерью была, Сама над мертвым сыном неживая. И смерть твое страданье пресекла, С тобой надежду, счастье убивая — Все, чем империя гордилась островная.

169

Зачем крестьянок роды так легки, А ты, кого мильоны обожали, Кого любых властителей враги, Не пряча слез, к могиле провожали, Ты, утешенье Вольности в печали, Едва надев из радуги венец, Ты умерла. И плачет в тронном зале Супруг твой, сына мертвого отец. Какой печальный брак! Год счастья — и конец.

170

И стал наряд венчальный власяницей. И пеплом — брачный плод. Она ушла. Почти боготворимая столицей, Та, кто стране наследника дала. И нас укроет гробовая мгла, Но верилось, что выйдет он на форум Пред нашими детьми и, чуждый зла, Укажет путь их благодарным взорам, Как пастухам — звезда. Но был он метеором.

171

И горе нам, не ей! Ей сладок сон, — Изменчивость толпы, ее влеченья, Придворной лести похоронный звон, Звучащий над монархами с рожденья До той поры, пока в восторге мщенья Не кинется к оружию народ, Пока не взвесит рок его мученья И, тяжесть их признав, не возведет Позорящих свой трон владык на эшафот.