Паломничество Чайльд-Гарольда

Байрон Джордж Гордон

95

О вере я молчу — тут каждый сам Решает с богом, — я про то земное, Что так понятно, ясно, близко нам, — Я разумею то ярмо двойное, Что нас гнетет при деспотичном строе, Хоть нам и лгут, что следуют тому, Кто усмирял надменное и злое, С земных престолов гнал и сон и тьму, За что одно была б вовек хвала ему.

96

Ужель тирану страшны лишь тираны? Где он, Свободы грозный паладин, Каким, Минерва девственной саванны, Колумбия, был воин твой и сын? [217] Иль, может быть, такой в веках один, Как Вашингтон, чье сердце воспиталось В глухих лесах, близ гибельных стремнин? Иль тех семян уж в мире не осталось И с жаждой вольности Европа

расквиталась?

217

…Каким… Колумбия, был воин твой и сын? — Имеется в виду Симон Боливар (1783–1830) — один из руководителей национально-освободительного движения в испанских колониях в Южной Америке.

97

Пьяна от крови, Франция в те дни Блевала преступленьем. Все народы Смутила сатурналия резни, [218] Террор, тщеславье, роскошь новой моды, — Так мерзок был обратный лик Свободы, Что в страхе рабству мир себя обрек, [219] Надежде вновь сказав «прости» на годы. Вторым грехопаденьем в этот век От Древа Жизни был отторгнут человек.

218

…сатурналия резни… — Байрон вспоминает Ватерлоо.

219

…рабству мир себя обрек… — Так называет Байрон годы Реставрации и Священного союза в Европе.

98

И все-таки твой дух, Свобода, жив, Твой стяг под ветром плещет непокорно, И даже бури грохот заглушив, Пускай, хрипя, гремит твоя валторна. Ты мощный дуб, дающий лист упорно, — Он топором надрублен, но цветет. И Вольностью посеянные зерна Лелеет Север, и настанет год, Когда они дадут уже не горький плод.

99

Вот почернелый мрачный бастион. [220] Часть крепости, обрушиться готовой, Врагам отпор давал он испокон, Фронтон его, изогнутый подковой, Плюща гирляндой двадцативековой, Как Вечности венком, полузакрыт. Чем был, что прятал он в тот век суровый? Не клад ли в подземелье был зарыт? Нет, тело женщины, — так быль нам говорит.

220

…мрачный бастион — мавзолей Цецилии Метеллы, жены римского триумвира Красса; в средние века был превращен в бастион.

100

Зачем твой склеп — дворцовый бастион? И кто ты? Как жила? Кого любила? Царь или больше — римлянин был он? Красавиц дочек ты ему дарила, Иль вождь, герой, чья необорна сила, Тобой рожден был? Как ты умерла? Боготворимой? Да! Твоя могила Покоить низших саном не могла, И в ней ты, мертвая, бессмертье обрела.

101

А муж твой — не любила ль ты чужого? Такие страсти знал и Древний Рим. Была ль ты, как Корнелия, [221] сурова, Служа супругу, детям и родным И нет! сказав желаниям иным, Иль, как Египта дерзкая царица, Жила лишь наслаждением одним? Была грустна? Любила веселиться? Но грусть любви всегда готова в радость влиться.

221

Корнелия — мать братьев Гракхов, Тиберия и Гая, возглавивших движение за проведение аграрной реформы в Древнем Риме (II в. до н. э.).

102

Иль, сокращая век твой, как скала, Тебя давило горе непрестанно? Иль ты богов любимицей была И оттого сошла в могилу рано? И туча, близясь грозно и туманно, Обрушила на жизнь твою запрет, А темный взор, порой блестевший странно, Был признаком чахотки с детских лет, И цветом юных щек был рощ осенних цвет?

103

Иль старой умерла ты, пережившей Свой женский век, и мужа, и детей, Но даже снег, твой волос убеливший, Не обеднил густой косы твоей — Твоей короны в пору лучших дней, Когда Метеллой Рим любил хвалиться. Но что гадать! Меж римских богачей Был и твой муж, и знала вся столица, Что гордостью его была твоя гробница.

104

Но почему, когда я так стою В раздумье пред гробницей знаменитой, Как будто древний мир я узнаю, Входящий в сердце музыкой забытой, Но не такой ликующей, открытой, А смутной, скорбной, как над гробом речь, И, сев на камень, хмелем перевитый, Я силюсь в звуки, в образы облечь Все, что могла душа в крушении сберечь,

105

Чтобы из досок, бурей разметенных, Ладью Надежды зыбкой сколотив, Изведать снова злобу волн соленых, Грызущих берег в час, когда прилив Идет, их силы удесятерив. Но сам не знаю — в ясный день, в ненастье, — Хотя давно я стал неприхотлив, Куда направлюсь, в ком найду участье, Когда лишь здесь мой дом, а может быть, и счастье.

106

И все же в путь! Пусть голоса ветров, Ночною песней наполняя дали, Вбирают моря шум и крики сов, Которые здесь только что стонали В душистой тьме, на смолкшем Квиринале, И, медленны — глаза как две свечи, — За Палатин бесшумно проплывали. Что стоят в этой сказочной ночи Все наши жалобы! Любуйся — и молчи.

107

Плющ, кипарис, крапива да пырей, Колонн куски на черном пепелище. На месте храмов — камни пустырей, В подземной крипте — пялящий глазищи, Неспящий филин. Здесь его жилище. Ему здесь ночь. А это — баня, храм? Пусть объяснит знаток. Но этот нищий Твердит: то стен остатки. Знаю сам! А здесь был римский трои, — мощь обратилась в хлам.

108

Так вот каков истории урок: Меняется не сущность, только дата. За Вольностью и Славой — дайте срок! — Черед богатства, роскоши, разврата И варварства. Но Римом все объято, Он все познал, молился всем богам, Изведал все, что проклято иль свято, Что сердцу льстит, уму, глазам, ушам… Да что слова! Взгляни — и ты увидишь сам.

109

Плачь, смейся, негодуй, хвали, брани. Для чувств любых тут хватит матерьяла. Века и царства — видишь, вот они! На том холме, где все руиной стало, Как солнце, мощь империи блистала. О, маятник — от смеха и до слез, — О, человек! Все рухнет с пьедестала. Где золотые кровли? Кто их снес? Где все, чьей волею Рим богател и рос?

110

Обломок фриза, брошенный во рву, Увы! красноречивей Цицерона. Где лавр, венчавший Цезаря главу? Остался плющ — надгробная корона. Венчайте им меня! А та колонна? Траян увековечен в ней иль Тит? Нет, Время, ибо Время непреклонно Меняет все. И там святой стоит, Где император был умерший не зарыт, [222]

111

А поднят в воздух. Глядя в небо Рима, В соседстве звезд обрел он вечный свет, Последний, кто владел неколебимо Всем римским миром. Тем, кто шел вослед, Пришлось терять плоды былых побед. А он, как Македонец, невозбранно Свои владенья множил столько лет, Но без убийств, без пьяного дурмана, И мир доныне чтит величие Траяна.

222

И там святой стоит, // Где император был умерший не зарыт. — В 1587 г. статуя римского императора Траяна (р. в 117 гг. н. э.) была снята с колонны и вместо нее установлена статуя св. Петра.

112

Где холм героев, их триумфов сцена, Иль та скала, где в предрешенный срок Заканчивала путь земной измена, Где честь свою вернуть изменник мог, Свершив бесстрашно гибельный прыжок. Здесь Рим слагал трофеи на вершине, Здесь партий гнев и камни стен прожег, И, пламенная, в мраморной пустыне Речь Цицеронова звучит еще доныне.

113

Все Рим изведал: партий долгий спор, Свободу, славу, иго тирании — С тех пор, как робко крылья распростер, До той поры, когда цари земные Пред ним склонили раболепно выи. И вот померк Свободы ореол, И Рим узнал анархию впервые — Любой пройдоха, захватив престол, Топтал сенаторов и с чернью дружбу вел.