Панфилыч и Данилыч
Шрифт:
Непочо! Палаты каменны!
Удивишься, глядючи, с какой легкостью живет человек, будто летел-катился по земле, задуло его в зауголье, зацепился пожить, вот-вот с другой стороны ветерок подует, выдует его и покатит, завербуется, поедет… Ан нет, слышно, женщины заплакали, соседи с полотенцами пришли, выносят его из этой избенки – тут и отжил непутевый век свой! Старуха к сынам уедет, на гидростроительство, замокнет под дождями избенка, сопреет, крыша провалится, окошки повылазят, труба обвалится, крыльцо отгниет – изба то была или завал, берлога медвежья?
А ведь соседи рядом, как жили в светлых высоких домах, так и живут – тепло, чисто, семейственно, никакой мороз-буран
5
Думал когда-то Панфилыч, что уж себе-то отгрохает домину.
Ну, да Марковна другую избушку и не требует, свыклась. Поляков же всем семейством строился и строился. Зная слабость Панфилыча к мотоциклам, Поляков предложил ему такой расчет: строй мне дом, а я тебе сейчас прямо отдаю «ИЖ-350». Это еще без подвесок, так себе мотоциклишко по нынешним-то временам, когда у Панфилыча зверь с люлькой в специальной стайке утепленной стоит. За строительство сверх того Поляков само собой должен был доплачивать по подробностям: лес там навалить, окантовать под скобку и тому подобное. Рубить договорились нанимать третьего человека или доплата двести рублей. Он не нанимает третьего человека, а на воскресенье помочь созывает родню-соседей. Но помочь-то и так имелась в виду, само собой понятно, ведь бревенная работа, тяжелая!
Тут еще коней надо было посдавать, посдавали коней…
– Ну, с грехом пополам поставили сруб. Давай пить-гулять. Второй месяц идет, он мне ничего не платит. Оттягивает. Делаем окосячку, полы-потолки, окна-крышу… Давай считать. Выходит – я ему должен! Брали порох, юфть на ичиги, бензин – я же к нему же за реку ездил на том бензине, посчитал он мне всякое лыко в строку да по семи рублей! Сижу, глазами хлопаю. Выходит, с меня девяносто один рубль. Он рубль округляет-скидывает, спрашивает: «Отработаешь, или заплотишь?»
Я сажусь на мотик, к Анатолию. Он меня звал за шесть сотен ремонт нижних венцов делать, да еще что-то со стайкой, крышу постелить, однако. Не хотел браться, но тут куда денесся. Приезжаю, давай, говорю, сотню Полякову в морду брошу!
Потом посчитался с ним, зараз за все, пусть не обижается. Ждал я своего часу, дождался. Мы сначала в две тайги ходили, на Кову и здесь, на Талой. Когда помирились-то, после дома, хотели одну тайгу бросать для удобства, тогда на Кове хорошо ловилось, но должны были рубить те места. Я узнал это дело, и оформили мы так: Кова на него, а Талая на меня… Вот его промах где был. Еще поставили триста плашек в моей тайге, а чтобы уравнять хозяйство, решили, что он возьмет у меня два круга хороших и Кова ему даст тоже. Выделил я ему два круга средних. Но с условием, чтобы собаки у него тут не было. Сговорились. А он что делает? Туда, на Кову, заводит своего родственника из половины горбатить, а сам ко мне подается. А я не рассчитывал, что он у меня на хвосте весь сезон висеть будет. Я его на что купил, думаю, будет от жадности между участками летать, от меня на Кову, с Ковы ко мне, вот и выйдет из него пар, он уж состарел тогда. Видишь, а он меня перехитрить решил.
Раз, значит, обманул меня.
Второе – захожу в его зимовье, думаю, что это там под корьем? Жир не жир, субпродукт какой-то! А у него в Тарашете старшая дочь на мясокомбинате! Собачий корм достал! Эх, хитрый! Ну, я хитрее! Раз ты собаку заводить сюда, беру и настораживаю один из его кругов, которые обещал. Фиг тебе, Поляков!
А
Случайных он наловил пяток да и ушел на Кову. Там он с родственником не поделился, расскандалились. Уж я посмеялся.
Он на собрании меня под монастырь подводит. Кто же, мол, сравнится с Ухаловым по части лыжи делать? Вот и пусть делает для промхоза рублей хотя бы по пятнадцати пара! Камасные-то лыжи! Хвалит меня, понимаешь! Дурак я, браться, столько работы, и ничего не получишь. Припишут – делай, не будешь делать – нехорош! Ну, я встал, говорю: тебе ли, Поляков, скромничать, когда век тебя буду благодарить, ты же научил, а так как тебе скоро пенсия, тайгу оставишь по закону, садись-ка ты на лыжи, на ичиги, подбери себе старичков, научи, как меня научил! Всем коллективом тебя просим! Заработаешь стариковский хлебушек окромя большой своей пенсии, которую тебе государство оформило!
А не рой другому яму, не рой! Оно славно, конечно, если бы кто делал лыжи по такой цене, бери не хочу! Мои-то, поболе пятидесяти рублей дадут, только предложи. Вон он какой, Поляков-то, капиталист, все мое, а вашего нету ничего! Охотовед-то его друг-выручка был, Юрасик. Моя задача была расколоть их или совсем убрать охотоведа. Говорю: мужики, мол, надо попоить человека. Попоили, была у него эта слабость. Нажали, он и хрупнул. Поляков остался без крыл.
– Зачем? Пил бы и пусть сам пил, зачем на слабость нажимать?
– Так ведь наше дело толкать, его – не падать.
– Вот как получается, а он вас толкни – жаловаться сразу, письма писать…
– Это уж по заведению. Кто победил – тот и прав. Так ай нет? По-нашему если?
6
Ночью Панфилыч выходил, все не спалось ему. Шел снег. Миша, спавший чутко и любивший подчеркнуть эту свою чуткость, спрашивал бодрым голосом:
– Снег?
– За самый кончик мы его поймали.
– Завтра видно будет, вот он нас поймает.
– Дрова, что ли, сырые, головни-то шают, не горят, – бормотал Панфилыч.
– Спать бы ложились, завтра идти вон куда.
– Какой мой сон, два раза моргнул – ночь с рук.
Глава двадцатая
ПРИГОВОР ПРИВЕДЕН В ИСПОЛНЕНИЕ!
1
И утром шел снег.
Поясница у Панфилыча действительно болела, оттого-то он и не спал эту ночь, а только задремывал, да просыпался, да грелся у печки спиной. Он раскачался, когда Михаил уже покормил собак и поставил завтрак на стол.
– Ладно, однако, что вчера нашли. Пропал бы медведь.
Тяжелый снег, скрывая следы, валил на зимовье с едва уловимым, может быть, несуществующим, но все же ощутимым монотонным шорохом, струился между деревьями длинными белыми полосами.
2
Охотники шли не торопясь. Панфилыч не мог быстрее, а Михаил проявлял уважение к напарнику и не показывал свое здоровье. Там, где был сворот с тропы к медведю, собак повязали на веревочки. Собаки были послушные, молчаливые, не огрызались друг на друга.
Возле берлоги посовещались, обтоптали снег, спустили собак. У собак шерсть встала дыбом, и они, мельком лишь оглядываясь на охотников, не сводили глаз с едва заметной отдушины берлоги. Берлога, по видимости, была под корнем.