Пансион
Шрифт:
Несмотря на злость нкоторыхъ надзирателей и на частыя наказанія, заключавшіяся, главнымъ образомъ, въ обязательномъ голоданіи, распущенность пансіонеровъ была необыкновенна. Съ утра и до вечера мальчики ругались самымъ отвратительнымъ образомъ. Съ третьяго класса у насъ, по почину нкоего рускаго англичанина Джибсона и его пріятеля Горша, иначе даже не разговаривали между собою, какъ извощичьими словами. Составился громадный лексиконъ такихъ словъ и ихъ варіантовъ, и глупый Джнбсонъ, съ полнымъ сознаніемъ своей талантливости, изощрялся надъ выдумываніемъ самыхъ невроятныхъ, никогда неслыханныхъ
Надзора надъ пансіономъ со стороны министерства народнаго просвщенія не существовало никакого. Разъ въ годъ прізжалъ генералъ, попечитель округа. Къ этому дню, всегда извстному заране, все подчищалось, принимало приличный видъ. Тиммерманъ облекался въ отличный фракъ, сшитый его кузеномъ и другомъ, извстнымъ московскимъ портнымъ, расшаркивался передъ генераломъ, представлялъ ему учителей. Къ каедр вызывались самые лучшіе и находчивые ученики и хорошо отвчали на заране сообщенные имъ учителями вопросы.
Красивый генералъ улыбался и, кивая головою, жалъ Тиммерману руку, раскланивался величаво-благосклоннымъ поклономъ, и узжалъ.
Тиммерманъ, красный какъ ракъ, самодовольно потиралъ себ руки, теребилъ себя за носъ, визжалъ: «silence»! проносясь по классамъ, и скрывался. Все входило въ обычный порядокъ.
И никакому начальству никогда и въ голову не могло прійти, чмъ такимъ кормятъ воспитанниковъ въ этомъ модномъ, первомъ московскомъ пансіон, какъ ихъ морятъ голодомъ, холодомъ, отсутствіемъ движенія на чистомъ воздух, какъ ихъ распускаютъ и какіе примры имъ подаютъ…
Учителя наши! Я тщетно ищу среди нихъ добрыхъ и умныхъ наставниковъ. Мы ихъ не любили, да и не за что было любить. Одинъ только бдный Ивановъ, Ивановъ «съ шишкой», оставался нашимъ всеобщимъ любимцемъ. Онъ невысоко парилъ и ученость его была не велика; но въ немъ заключался истинный огонекъ, любовь къ своему предмету — исторіи, а главное — любовь къ воспитанникамъ, человчность, доброе сердце. И хотя, благодаря милому пансіонскому веспитанію, между нами было много совсмъ испорченныхъ мальчишекъ, но даже самые испорченные — если и не понимали, такъ «чувствовали» Иванова.
Съ воспоминаніемъ объ этомъ любимомъ учител у меня соединено воспоминаніе о катастроф, посл которой я распростился съ пансіономъ и которая открыла моимъ родителямъ глаза на это милое заведеніе. Эта исторія является новымъ доказательствомъ нашей распущенности. Я сыгралъ въ ней печальную роль героя… Впрочемъ, вся вина за мое геройство, какъ мн кажется, должна опять-таки лечь на пансіонское воспитаніе. Дло было вотъ какъ:
IX
Нашъ бдный Ивановъ, слабый характеромъ, не вынесъ, очевидно, житейскихъ невзгодъ и кончилъ болзнью большинства подобныхъ ему людей, то-есть запоемъ. Болзнь эта одолвала его все больше и больше, все чаще и чаще приходилось ему манкировать въ класс. Иногда же онъ хоть и являлся, но уже не въ своемъ вид, съ распухшимъ краснымъ лицомъ, съ трясущимися руками и ногами. Онъ начиналъ разсказывать, увлекался, говорилъ чудесно, и вдругъ останавливался, запинался, путался въ словахъ. Раза три онъ даже заснулъ въ класс.
Въ это время онъ преподавалъ намъ
Надзиратели то и дло доносили Тиммерману о томъ, что господинъ Ивановъ является въ четвертый классъ «не способнымъ къ преподаванію». Наконецъ, Тиммерманъ лично убдился въ этомъ и имлъ съ Ивановымъ тайное объясненіе. Недли три прошли благополучно. Но вотъ бдный Александръ Капитонычъ не удержался — снова запилъ. И вдругъ по четвертому классу разнеслась всть, что Иванова больше не будетъ, что «нанятъ» новый учитель, Ивановъ же до конца года остается только въ маленькомъ класс, потому что Тиммерманъ сразу все-же не хочетъ его совсмъ выгнать.
Такъ оно и было. Въ слдующій часъ исторіи вмсто Иванова въ нашъ классъ явился Тиммерманъ въ сопровожденіи какого-то прилизаннаго, приличнаго господина съ бритыми усами и подбородкомъ, съ расчесанными черными бакенбардами и проборомъ по середин.
— M-m… mes enfants! — воскликнулъ Тиммерманъ. — Это господинъ Решманъ, преподаватель исторіи. Онъ замнитъ въ вашемъ класс господина Иванова.
Затмъ Тиммерманъ обратился къ Решману, что-то вполголоса сказалъ ему по-нмецки, и умчался изъ класса, потирая себ носъ и будто боясь погони.
Весь классъ хранилъ глубокое молчаніе. Решманъ взошелъ на каедру, слъ, посмотрлъ журналъ, улыбнулся и сказалъ на не совсмъ правильномъ русскомъ язык:
— Изъ вашихъ отмтокъ я вижу, господа, что вы занимаетесь очень исправно; впрочемъ, можетъ быть, прежній учитель вашъ былъ черезчуръ снисходителенъ.
Легкій, почти неуловимый гулъ пронесся по ученическимъ скамьямъ и замеръ.
— Особеннаго снисхожденія отъ меня не ждите, — продолжалъ учитель: — я буду только справедливъ, только справедливъ! Теперь же я начну съ того, что разскажу вамъ урокъ къ слдующему классу.
Онъ вынулъ изъ кармана тетрадь и принялся читать по ней. Читалъ онъ монотонно, скучно, и при чтеніи еще рзче выказывалось его неправильное произношеніе. Раздалось нсколько громкихъ звковъ. Решманъ не обратилъ на это никакого вниманія, дочиталъ до конца класса, потомъ сошелъ съ каедры, кивнулъ головою и степенно, важно вышелъ.
Это былъ послдній урокъ въ тотъ день; пансіонеры должны были идти пить чай, а мы, приходящіе, расходились и разъзжались по домамъ. Но на этотъ разъ никто изъ четвертаго класса какъ-то не спшилъ въ столовую, вс мялись на своихъ мстахъ, въ смущеніи и нершительности; даже армяне — и т не трогались.
— Господа! — вдругъ крикнулъ я, чувствуя, какъ у меня что-то подступаетъ къ горлу. — Что-жъ это такое? неужели мы допустимъ?! Неужели мы ничмъ не выразимъ нашего уваженія кт Александру Капитонычу и такъ и склонимся передъ этимъ Решманомъ, который даже не уметъ говорить по-русски, читаетъ по тетрадк и еще сразу, не зная насъ, начинаетъ грозить намъ?!
Мгновенно вокругъ меня образовалась густая толпа товарищей.
— Конечно, нтъ… это Богъ знаетъ что такое!.. И такъ вдругъ, почти передъ экзаменомъ, вдь, всего меньше мсяца остается… это такое оскорбленіе Иванову! — кричали со всхъ сторонъ.