Пансион
Шрифт:
Какъ нуль?! Да нтъ, этого быть не можетъ!
Но я еще не усплъ придти въ себя, какъ Фреймутъ подозвалъ меня къ каедр и сказалъ, обращаясь ко всему классу:
— На этотъ разъ самое лучшее сочиненіе было мн подано Веригинымъ. Aber ich. habe ihm einen grossen Nul gestellt… Warum? Почему я ему поставилъ большой нуль? Потому что онъ хотлъ обмануть меня. Потому что онъ не самъ написалъ это сочиненіе!
Я почувствовалъ, какъ сердце мое почти перестаетъ биться, какъ весь я холодю, и задрожалъ всмъ тломъ.
— Какъ не самъ?! — крикнулъ я. — Какъ-же вы можете говорить это?.. Это неправда, я самъ
— Ого! — произнесъ нмецъ, и презрительно взглянулъ на меня. — А если самъ, такъ вотъ докажи, возьми млъ, подойди къ доск и пиши, пиши на доск свое сочиненіе…
Я взялъ млъ, вывелъ два, три слова, но дальше не могъ. Вопервыхъ, я былъ сильно взволнованъ и не владлъ собою, а вовторыхъ, Фреймутъ не понялъ, какую нелпость онъ выдумалъ, на какомъ, такъ сказать, средневковомъ способ доказательства невинности остановился. Чтобы повторить наизусть сочиненіе, я долженъ былъ его предварительно выучить слово въ слово, запомнить вс слова, отысканныя мною въ лексикон, вс грамматическія правила, которыя я съ такимъ трудомъ примнялъ, имя грамматику передъ глазами, когда работалъ надъ своимъ сочиненіемъ. Конечно, этотъ упорный трудъ двухъ дней принесъ мн пользу, я запомнилъ нсколько правилъ и нсколько новыхъ словъ, но все-же воспроизвести всю эту работу на доск, вдругъ, сейчасъ, передъ цлымъ классомъ, подъ обвиненіемъ въ неблагородномъ поступк — это было невозможно.
— Ну вотъ и ошибся, вотъ и не можешь писать. Ты лгунъ, ты обманщикъ! — проговорилъ Фреймугь, презрительно махнувъ рукою.
Себя не помня, бросилъ я млъ на полъ и кинулся изъ класса. Я прибжалъ къ Тиммерману, котораго засталъ въ кабинет, но нсколько мгновеній не могъ выговорить ни слова, рыданія душили меня. Наконецъ, кой-какъ я объяснилъ въ чемъ дло. Потомъ я разсказалъ Тиммерману подробно весь процессъ моей работы и снова залился слезами.
— Пусть онъ мн десять, двадцать нулей поставитъ, мн все равно, — отчаянно выговорилъ я. — Но зачмъ-же онъ говоритъ, что я лгунъ, что я обманщикъ?!
— M-mm, mon enfant, успокойся! — сказалъ Тиммерманъ:- я знаю, что ты прилежный ученикъ, я поговорю съ Herr Freimuth…
Тиммерманъ дйствительно поговорилъ съ Фреймутомъ. Нуль въ журнал не былъ мн поставленъ. Фреймутъ ничего не поставилъ. Алексевъ и еще три-четыре мальчика, съ которыми я нсколько сблизился, были уврены въ моей невинности, остальному-же классу до всего этого не было собственно никакого дла.
«Ну, сплутовалъ — такъ что-же? Отчего и не сплутовать!.. Попался, такъ въ другой разъ будетъ осторожне!»
Большинство класса плутовало съ этими «сочиненіями»: одинъ изъ «армяшекъ» откуда-то добылъ книгу, по которой Фреймутъ разсказывалъ; книга эта былъ романъ «Монтекристо», сокращенный и передланный для юношества на нмецкомъ язык.
Такимъ образомъ, исторія эта скоро забылась. Мало того, я понемногу сдлался любимцемъ Фреймута и оставался имъ во все мое пребываніе въ пансіон. Но самъ я не только не могъ забыть этой исторіи, а она даже произвела на меня такое впечатлніе, что я въ тотъ-же день почувствовалъ себя очень дурно, къ вечеру у меня сдлался жаръ, и я три дня пролежалъ въ постели. Старикъ докторъ приходилъ и мазалъ меня свинымъ саломъ, а черезъ три дня явился Тиммерманъ и, не вступая ни въ какія объясненія, веллъ мн одться
Прошло около двухъ мсяцевъ и моя мать вернулась изъ Петербурга. Она замтила, что я очень измнился, да и бабушка сказала ей, что каждый разъ по субботамъ я возвращался домой такимъ худымъ, блднымъ, измученнымъ и голоднымъ. Оно было не мудрено. Полное отсутствіе движенія на чистомъ воздух, недостаточная и вредная пища — я почти не прикасался къ Тиммермановскимъ обдамъ и ужинамъ — а присылаемые изъ дому припасы, главнымъ образомъ, находили себ удобное помщеніе въ желудк Дермидонова, — наконецъ, чрезмрная работа, тоска — все это разрушительно на меня дйствовало.
Мои домашніе подумали, подумали, и кончилось тмъ, что было принято такое ршеніе: оставить меня у Тиммермана, но только какъ полупансіонера. Я буду каждое утро здить въ пансіонъ къ началу классовъ и возвращаться по окончаніи ихъ, въ шесть часовъ, домой къ обду.
Моя мать похала къ Тиммерману и, какъ я потомъ узналъ изъ ея разсказовъ, объявила ему о своемъ ршеніи, замтивъ при этомъ, что такая перемна ничуть не касается денежныхъ условій, то-есть, что плата за меня будетъ все та-же. Тиммерманъ сдлалъ видъ, что не обратилъ на это вниманія и выразилъ неудовольствіе:
— Да, разв ему не хорошо? Кажется, онъ ни на что не можетъ жаловаться?
Но мать на этотъ счетъ его успокоила и сказала, что я ни на что не жалуюсь.
Узнавъ о неожиданной перемн въ моей жизни, я былъ совсмъ пораженъ.
Такъ это было возможно? Какъ-же возможность эта не пришла мн въ голову, отчего-же я воображалъ, что эта ужасная жизнь безъ исхода?
«Ахъ, какъ хорошо! Боже, какъ хорошо!» — думалъ я, боясь даже врить своему счастью.
VII
Со времени пребыванія моего въ пансіон Тиммермана прошло очень много лтъ, и конечно, теперь, когда я описываю тогдашнія событія, я не могу относиться къ нимъ пристрастно, я вижу ихъ не въ томъ освщеніи, въ какомъ они мн тогда представлялись. Въ настоящее время я могу судить спокойно, безотносительно къ себ самому, и картина этого «воспитательнаго» заведенія является передо мною точнымъ фотографическимъ снимкомъ съ дйствительности. Передавая эту картину, мн не зачмъ сгущать или ослаблять краски.
И вотъ, безпристрастно я долженъ сказать, что это было заведеніе совсмъ исключительное, какого въ наши дни даже трудно представить. Если ученіе въ немъ шло недурно, зато способъ воспитанія былъ таковъ, что можно смло было задать вопросъ: не быль-ли устроенъ этогъ пансіонъ для того, чтобы всячески терзать и портить попавшихъ въ него мальчиковъ? Самъ Тиммерманъ, нын давно уже умершій, не отличался ни жестокостью, ни глупостью. Онъ былъ, безспорно, образованнымъ человкомъ и въ то-же время какимъ-то мечтателемъ, не имвшимъ ровно ничего общаго съ педагогіей; дтей и дтскій міръ онъ вовсе не понималъ и относился къ нему съ большимъ равнодушіемъ. Открылъ онъ пансіонъ, очевидно, по настоянію своей жены, весьма практичной, холодной нмки, которая видла въ этомъ дл способъ большой наживы. Она всмъ завдывала и распоряжалась въ пансіон, она вела вс счеты и разсчеты, ей многія сотни мальчиковъ, прошедшихъ черезъ этотъ пансіонъ, обязаны, главнымъ образомъ, всми своими мученіями.