Пансион

Соловьев Всеволод Сергеевич

— Въ деревн, въ Рязанской губерніи. Да отецъ мой умеръ, мать еще прежде умерла, давно… я самый младшій… вотъ братъ старшій, да сестра, она замужемъ… у нея уже трое дтей, — меня въ пансіонъ и отдали. Прошлымъ лтомъ здилъ я въ деревню такъ тамъ докторъ прямо сказалъ, что мн нельзя жить иначе, какъ дома, на чистомъ воздух… Я, вдь, давно боленъ… А меня все же братъ привезъ опять сюда… и вотъ мн все хуже и хуже…

— Что же у васъ болитъ?

— Я ужъ вамъ сказалъ, что все болитъ. Иногда слабость такая, что и сказать не могу. Ночей не сплю, дрожу весь въ лихорадк. Засну подъ утро… и сейчасъ же будятъ…

надо вставать.

— А вы разв не говорили monsieur Тиммерману?

— Говорилъ, лежалъ въ лазарет, докторъ мазалъ меня свинымъ саломъ. Тутъ у насъ докторъ такой, старичекъ, и отъ всхъ болзней свинымъ саломъ лчитъ. Лежалъ я четыре дня, а потомъ Тиммерманъ пришелъ и веллъ вставать и идти въ классъ…

— Мн кажется я умру скоро! — заключилъ Алексевъ тихо, но совсмъ спокойнымъ голосомъ.

Я такъ весь и встрепенулся. Я почувствовалъ ужасную жалость къ этому «старичку».

— Ахъ, зачмъ вы такъ говорите! Зачмъ умирать? Отчего же вы не напишите вашей сестр, вашему брату?

— Писалъ, а они не отвчаютъ, — имъ все равно.

Алексевъ едва слышно вздохнулъ, скрестилъ на груди руки, опустилъ голову и задумался.

О чемъ онъ думалъ, Богъ всть! Я не посмлъ съ нимъ больше заговаривать. Мн хотлось плакать, но теперь уже не по дому, не по мам, а по этому бдному «старичку».

— Будемъ друзьями? — вдругъ, неожиданно для самого себя, сказалъ я.

Алексевъ изумленно взглянулъ на меня, но пожалъ мою руку.

— Хорошо, — какъ-то снисходительно и ласково улыбнувшись, проговорилъ онъ:- будемъ друзьями!

— На «ты»?!

— На «ты».

— Какъ тебя зовутъ?

— Михаилъ.

— Миша… ну а меня — Ганя.

Въ это время опять издали донесся тихій звонъ. Онъ все приближался, приближался. Это Карпычъ проходилъ по корридорамъ съ валдайскимъ колокольчикомъ въ рукахъ.

— Чай пить! чай пить! — закричали въ класс.

И я только теперь почувствовалъ, что невыносимо голоденъ.

Опять мальчики выстроились парами. Я взялъ подъ руку мото новаго друга и мы спустились въ столовую, казавшуюсь еще уныле при тускломъ свт лампъ. Передъ каждымъ мальчикомъ была поставлена глиняная кружка съ дурнымъ, такъ называемымъ «кирпичнымъ» чаемъ, плохо подслащеннымъ «песочнымъ» сахаромъ. Чай этотъ почему-то сильно отзывался ржавчиной и еслибы посмотрть его на свтъ, то онъ скоре былъ похожъ на кофе, чмъ на чай, но въ кружк этого не было замтно. Рядомъ съ каждой кружкой лежало по небольшому розанчику.

Я разломилъ свой розанчикъ и съ радостью замтилъ, что онъ не только свжій, но даже почти теплый. Я сълъ его мигомъ, выпилъ залпомъ кружку, не разбирая, что такое пью.

— Хочешь? — сказалъ Алексевъ, подавая мн половину своего розанчика.

— Нтъ! нтъ! — сконфуженно отвчалъ я.

— Да, вдь, я все равно сть не стану, мн сть совсмъ не хочется.

— Правда?

— Конечно, правда!

Я не въ силахъ былъ отказаться.

Посл чая ученики вернулись въ классы для приготовленія уроковъ, которое длилось до восьми часовъ. Въ восемь часовъ былъ ужинъ, состоявшій изъ каши размазни, совсмъ почти не масляной, и чего-то безформеннаго, темнаго и приготовленнаго изъ кусочковъ варенаго мяса и соуса, очень пахнувшаго лукомъ. Но я ничего не лъ за ужиномъ. Я вспомнилъ, что у меня въ узл въ спальн есть «състное», какъ

сказала Дарья.

Посл ужина на три четверти часа передъ сномъ пансіонеры собрались въ рекреаціонной зал и вотъ тутъ-то я, совсмъ утомленный, потрясенный всми нежданными и разнообразными впечатлніями, уныло сидлъ въ углу на скамейк.

Алексевъ исчезъ, его нигд не было видно. Я сидлъ, мучительно чувствуя свое полное одиночество. Весь этотъ шумъ и гамъ, вс эти мелькавшія мимо меня фигуры казались мн какъ-то далеко.

Но вотъ мн будто что-то стукнуло въ голову. Я очнулся. Опять ударъ. Незнакомый мн мальчикъ изъ другого класса, старше меня возрастомъ, широкоплечій и коренастый, съ торчавшими во вс стороны волосами, съ дерзкимъ выраженіемъ лица и выдвинутою впередъ нижнею губою, намревался нанести мн третій ударъ.

Я вскочилъ со скамьи.

— За что вы меня?! Что я вамъ сдлалъ?! — изумленно, ничего не понимая и только чувствуя сильную боль, спросилъ я.

— А, ты еще разговаривать!

Крпкій кулакъ шарахнулъ меня по спин. Кровь бросилась мн въ голову, недоумніе, обида, боль — все это разомъ какъ-то прилипло къ сердцу, отозвалось по всму тлу нервнымъ трепетомъ. Себя не помня, кинулся я на моего неожиданнаго противника и въ свою очередь принялся колотить его куда попало. Я уже не чувствовалъ получаемыхъ ударовъ, ничего не видлъ и опомнился только тогда, когда надъ самымъ ухомъ раздался рзкій голосъ:

— Eh bien, finirez-vous?!..

Чья-то рука меня встряхнула. Передо мною былъ надзиратель французъ, Дерондольфъ. Я уже зналъ отъ Алексева, что это самый злой изъ всхъ надзирателей и что его ученики, неизвстно почему, называютъ: «monsieur Derondolf ci-devant double chien».

Въ пансіон существовала легенда, что Дерондольфъ былъ барабанщикомъ въ Севастопольскую кампанію, попался въ плнъ къ русскимъ и вотъ теперь очутился надзирателемъ. Какъ-бы-то ни было, во всемъ пансіон нельзя было найти ни одного воспитанника, который-бы хоть сколько нибудь симпатично относился къ этому человку: его ненавидли вс безъ исключенія и онъ положительно находилъ удовольствіе наказывать мальчиковъ, иногда безъ всякой вины.

Ему было уже лтъ пятьдесятъ; небольшой, сутуловатый, на голов мало волосъ, жидкія бакенбарды, изрытое морщинами лицо, нависшія брови; подъ черными мрачными глазами большіе мшки, беззубый ротъ. Говорилъ онъ съ какимъ-то присвистомъ и время отъ времени прищелкивая языкомъ.

— Votre nom? — грозно спросилъ меня Дерондольфъ.

Но у меня еще сыпались искры изъ глазъ. Курточка моя была растегнута, воротничекъ измятъ и надорванъ. Я дрожалъ всми членами и не могъ выговорить ни слова. Тутъ подскочилъ какой-то мальчикъ изъ второго класса и объяснилъ, что я новенькій — Веригинъ.

Дерондольфъ вынулъ свою записную книжку и что-то въ ней отмтилъ.

— Завтра безъ обда! — объявилъ онъ мн и потомъ произнесъ по слогамъ:

— V`e-ri-guine… quel nom barbare! И при этомъ глупо усмхнулся своимъ беззубымъ ртомъ.

Мальчики громко захохотали.

— Ah! voua parlez russe!

Дерондольфъ быстро обернулся въ ту сторону, откуда раздался смхъ. Но мальчики кинулись въ разсыпную.

— Qui а ri? Qui а parl'e russe? — съ ожесточеніемъ, присвистывая и прищелкивая, повторялъ французъ, топоча отъ злости на мст.