Пансион
Шрифт:
Я крпился изо всхъ силъ и не мигая смотрлъ на медленный и почему-то казавшійся мн страннымъ и непонятнымъ ходъ огромнаго блестящаго маятника.
Моя мать и Тиммерманъ, условились о подробностяхъ. Тиммерманъ уврялъ, что мн будетъ хорошо, что и онъ, и жена его обратятъ на меня исключительное вниманіе и будутъ постоянно слдить за мною.
Мать то краснла, то блднла. Я видлъ, что она хочетъ сказать что-то — и не ршается. Наконецъ, она ршилась.
— Я одного боюсь, — сказала она, — какъ это онъ, съ непривычки, будетъ спать въ большомъ дортуар…
Тиммерманъ
— Въ такомъ случа я вотъ что сдлаю. У меня есть комната, гд помшаются четыре самыхъ лучшихъ ученика изъ старшихъ класовъ. Это благоразумные молодые люди, и отъ нихъ онъ, надюсь, не увидитъ дурного примра. Я помщу его съ ними. Если угодно, пойдемте, я сейчасъ покажу его будущую спальню…
Мы поднялись по широкой лстниц въ третій этажъ.
Я, право, кажется, боясь что вотъ того и гляди полъ разступится передо мною и меня поглотитъ бездонная пропасть, слдовалъ за матерью и Тиммерманомъ. Этотъ Тиммерманъ, съ его краснымъ лицомъ, золотыми очками и разввающеюся прядью волосъ, казался мн очень страшнымъ и таинственнымъ, Даже его ободрительнымъ тономъ повторяемое: «М-m… mon enfant!» только еще усиливало мою тоску и трепетъ.
— Da sind unsere Schlafzimmern! — объяснялъ Тиммерманъ, отворяя то одну, то другую дверь.
Передо мною мелькнули длинныя, унылыя комнаты, заставленныя рядами желзныхъ кроватей. Я еще никогда не видалъ тогда больничныхъ палатъ, и потому не могъ найти тутъ съ ними сходства. Мн эти дортуары просто, безъ всякаго сравненія, показались чмъ-то уже совсмъ ужаснымъ. Несмотря на ясное морозное утро, въ нихъ было мрачно, холодно и сразу изъ отворенной двери обдавало дурнымъ воздухомъ.
Я видлъ, какъ моя мать невольно поморщилась.
Тиммерманъ тоже врно замтилъ произведенное на нее впечатлніе и поспшилъ объяснитъ:
— Здсь еще не топлено, теперь только что убрали, потомъ откроютъ форточки на два часа и затмъ уже топятъ печи къ вечеру. А воспитанниковъ въ теченіе дня въ дортуары не пускаютъ…
— Aber bitte! — заключилъ онъ, поспшно закрывая двери, указывая дорогу дальше и несясь впередъ такъ, что мы едва за нимъ поспвали.
Пройдя еще одинъ корридоръ, мы вошли въ просторную комнату, наполненную книжными шкафами, съ большимъ письменнымъ столомъ и витринами съ коллекціями минераловъ. Тутъ-же помщалась электрическая машина, а въ углу, на подставк, стоялъ человческій скелетъ.
Я взглянулъ на него и тотчасъ-же опустилъ глаза отъ ужаса. Я хорошо зналъ, что это такое, но до сихъ поръ видалъ скелеты только на картинкахъ. Мн вдругъ показалось, что этотъ черепъ глядитъ прямо на меня своими двумя большими круглыми глазными впадинами и насмшливо скалитъ зубы.
— Это мой рабочій кабинетъ! — сказалъ Тиммерманъ. — Вотъ тутъ рядомъ и комната, про которую я говорилъ. Вы видите, онъ будетъ всегда подъ моимъ наблюденіемъ…
Онъ подошелъ къ запертой на ключъ двери, отворилъ ее, и мы вошли въ просторную спальню, гд стояло четыре кровати, но было достаточно мста, по крайней мр, еще для четырехъ. Эта комната производила уже нсколько иное впечатлніе, чмъ общіе дортуары.
— Вотъ тутъ онъ можетъ иногда, если захочетъ, и заниматься, приготавливать уроки! — замтилъ Тиммерманъ.
— Да, конечно, здсь ему будетъ лучше! — сказала моя мать, осматривая спальню.
Не будь этой комнаты, она бы, я думаю, не говоря худого слова, увезла меня и не отдала въ пансіонъ.
Тиммерманъ опять взялъ меня за руку, опять ободрительно проговорилъ: «М-m… mon enfant» и спросилъ, когда же я окончательно пріду?
— Да чмъ скоре, тмъ лучше! — отвтила мать. — Я узжаю на этихъ дняхъ въ Петербургъ и хотла бы все это устроить до моего отъзда.
— Это очень легко! — сказалъ Тиммерманъ, подергивая себя двумя пальцами за кончикъ лоснившагося, краснаго носа, что, какъ я потомъ узналъ, онъ всегда длалъ въ боле или мене ршительныя минуты. — Хоть завтра же мы готовы принять его и, чтобы не терять времени, сейчасъ мы и ршимъ, въ какой классъ онъ поступитъ… немножко проэкзаменуемъ…
У меня похолодли руки и ноги, и замерло сердце. Я уже совсмъ ни помнилъ, какъ мы вышли изъ спальни, какъ прошли мимо страшнаго скелета, какъ спустились по лстниц и снова очутились въ зеленой пріемной съ медленнымъ, унылымъ маятникомъ.
Тиммерманъ какъ-то бокомъ подскочилъ къ стн, на которой въ деревянной рамк висло распредленіе уроковъ по классамъ.
— Учитель исторіи теперь свободенъ, а потомъ можно будетъ и изъ другихъ предметовъ проэкзаменовать.
Онъ отворилъ дверь въ слдующую за пріемной комнату и крикнулъ своимъ скрипучимъ дискантомъ:
— Касподинъ Ифановъ, пожалюйте въ пріемная!
Хотя я и очень былъ встревоженъ и растерянъ, но все же голосъ Тиммермана живо напомнилъ мн въ первой разъ запвшаго молодого птуха.
Вошелъ неуклюжій, длинный, сухой человкъ среднихъ лтъ съ маленькими слезившимися глазками, съ красноватымъ носомъ и желтыми длинными волосами, падавшими на лобъ. Тиммерманъ представилъ его моей матери и сталъ объяснять, въ чемъ дло. Между тмъ я пристально глядлъ на этого некрасиваго и страннаго, одтаго въ потертый черный фракъ человка. Я тотчасъ-же замтилъ, что этотъ господинъ то и дло поправляетъ и надвигаетъ себ на лобъ волосы блдной дрожавшей рукою, и къ изумленію своему, увидлъ у него подъ волосами большую мясистую шишку. Ее-то такъ тщательно и прикрывалъ Ивановъ.
Выслушавъ Тиммермана, Ивановъ обратился ко мн и улыбнулся.
— Ну, пожалуйте сюда, — сказалъ онъ тихимъ голосомъ и опять улыбнулся.
И вдругъ, несмотря на все мое волненіе, на тоску, страхъ и ужасъ, я тоже улыбнулся ему въ отвть и сразу почувствовалъ, что люблю и его, и его старый потертый фракъ, и его красный носъ, и слезящіеся глазки, и безобразную, плохо прикрывающуюся волосами шишку,
Я бодро подошелъ къ Иванову и вопросительно взглянулъ на него. Онъ посадилъ меня рядомъ съ собою и сталъ задавать мн вопросы, сначала изъ русской, потомъ изъ всеобщей исторіи.