Пансион
Шрифт:
Дарья стала приготавливать мн постель, неодобрительно похлопывая по жесткому пансіонскому тюфяку, за который была моей матерью выплачена изрядная сумма.
Madame Тиммерманъ не уходила.
— Это еще что? — вдругъ спросила она, замтивъ довольно большой, прикрытый замшевымъ чехломъ ящикъ.
— А это сундучекъ ихній, съ ихними вещицами. Вотъ тутъ возл кровати мы его и поставимъ. Комодика только я что-то не вижу! Куда-же мы блье да платье сложимъ?
— Объ этомъ не безпокойтесь! — сказала madame Тиммерманъ:- я сама буду выдавать и блье
— Да тутъ-бы возл кровати комодикъ и поставить, мста довольно, а коли нтъ у васъ свободнаго комодика, такъ може барыня прикажутъ, я изъ дома привезу.
— Нтъ, этого не надо! — подумавши объявила madame Тиммерманъ:- у него должно быть все какъ у другихъ… Vous ^etes un peu g^at'e, mon petit ami! — обратилась она ко мн.
Я при этомъ только покраснлъ и опустилъ глаза.
Madame Тиммерманъ не ушла до тхъ поръ, пока издалека не послышался звонокъ. Тогда она сказала, что я долженъ идти въ классъ. Я вздрогнулъ.
— Дарья, а мама когда-же?… Она общала до своего отъзда въ Петербургъ ко мн пріхать!..
— Безпремнно будетъ передъ отъздомъ, безпремнно. Не прикажете-ли чего передать мамаш?
— Вдь, и ты дешь съ мама?.. Прощай! — упавшимъ голосомъ, съ ужасомъ прошепталъ я и, пригибая къ соб Дарью, крпко охватилъ ея шею руками и такъ и замеръ.
— М-m… mon enfant… пора въ классъ… пора! — вдругъ проскриплъ уже знакомый голосъ.
Я еще разъ безнадежно взглянулъ на уныло стоявшую Дарью и, почти не помня какъ, очутился въ класс.
III
И снова сонъ, снова туманъ, тоска сосетъ и давитъ, временами нервная дрожь пробгаетъ по тлу. Руки и ноги холодютъ, совсмъ застываютъ. Да и въ класс холодно, крпкій морозъ на двор, втеръ завываетъ въ труб большой остывшей печи, отъ старыхъ и грязныхъ оконныхъ рамъ такъ и дуетъ.
Но хотя и во сн, хотя и въ туман, я невольно ловилъ новыя впечатлнія, безсознательно длалъ наблюденія. Я уже усплъ внутри себя какъ-то разглядть и понять нкоторыхъ изъ окружавшихъ меня товарищей. Я уже чувствовалъ къ инымъ симпатію, другіе мн не нравились, третьи возбуждали во мн брезгливость, почти отвращеніе.
Вотъ еще новый учитель на каедр: учитель французскаго языка, Сатіасъ. Онъ уже не похожъ ни на Тиммермана, ни на Фреймута, ни на Иванова. Это былъ еще молодой и красивый высокаго роста брюнетъ съ тонкими чертами лица, съ великолпными бакенбардами. Его блье отличалось безукоризненной чистотою, галстукъ былъ красиво повязанъ. Черный фракъ почти безъ малйшей складочки плотно охватывалъ его станъ. Онъ очень походилъ на хорошаго актера въ роли свтскаго человка.
Сатіасъ уже очевидно зналъ о присутствіи въ класс новичка. Онъ подозвалъ меня къ каедр, пристально оглядлъ своими спокойными карими глазами и спросилъ, чему я учился и что знаю.
Я собралъ вс свои послднія силы, даже добылъ откуда-то на нсколько минутъ спокойствіе. По приказанію Сатіаса, я бгло прочелъ нсколько строкъ изъ поданной мн книжки, перевелъ прочитанное. Французскій языкъ я зналъ хорошо, много читалъ,
Слдующій урокъ былъ — географія. Учитель, маленькій вертлявый человкъ съ рыжей бородой, не то польскаго, не то малороссійскаго происхожденія, по фамиліи Чалинскій, опять оказался совсмъ въ новомъ род. Онъ даже вовсе и не походилъ на учителя, а имлъ видъ юноши. Всмъ мальчуганамъ говорилъ не иначе какъ «господинъ такой-то» и любилъ разнообразить свое преподаваніе, такъ сказать, приватными разговорами.
Я замтилъ, что у него въ класс никто не стсняется, всякій занятъ своимъ дломъ, нкоторые ученики перемняютъ мста, ведутъ довольно оживленные разговоры и споры, наконецъ, неизвстно зачмъ подбгаютъ къ каедр, заговариваютъ съ учителемъ вовсе не объ урок, а учитель охотно всмъ отвчаетъ.
Только когда уже шумъ въ класс сдлался невыносимымъ, Чалинскій застучалъ линейкой о каедру и крикнулъ своимъ слабымъ голосомъ:
— Господа, да что-жъ это такое? Вдь, это чисто нижегородская ярмарка! Успокойтесь, а то, право, кончится тмъ, что господину Тиммерману пожалуюсь на васъ, на весь классъ, слышшите, господа!
— Иванъ Григорьевичъ, а на нижегородской ярмарк весело? Вы бывалли? — крикнулъ кто-то, очень похоже передразнивая его произношеніе.
— Конечно, бываллъ! — отвтилъ учитель.
— Разскажите! разскажите!
— Ну нттъ, этто въ другой разъ, когда дойдемъ до Нижняго-Новгорода… А ну-ка, на какой рк стоитъ Нижній-Новгородъ?
— На Волг! на Волг! Это мы знаемъ, — раздалось нсколько голосовъ.
— Иванъ Григорьевичъ, а, у насъ новенькій… Веригинъ… на второй скамь… видите!.. Что-же вы его не спрашиваете? Вы его проэкзаменуйте!..
Чалинскій посмотрлъ на меня, потомъ взглянулъ на часы и заторопился, засуетился.
— Вотъ вы всегда таккъ, съ вашшими дуррачествами да ненужжными разговоррами… Смирно… смирно! слушшайте уроккъ. Къ слдующему раззу… А съ новвенькимъ еще успю познаккомиться…
И онъ началъ объяснять новый урокъ. Звонокъ скоро прервалъ его.
— Прошшлое повторрите, прошшлое! — крикнулъ онъ и выскочилъ изъ класса.
Оставался послдній урокъ — шестой въ этотъ день — изъ русскаго языка. Но учитель уже дв недли какъ былъ боленъ и на каедр появился нмецъ-надзиратель и тотчасъ же принялся дремать, пробуждаясь только тогда, когда мальчики уже через чуръ кричали.
— Ruhig… ruhig! — раздавалось съ каедры.
Въ класс утихало на нсколько мгновеній, а затмъ снова поднимался смхъ и крикъ.
Я бесдовалъ съ Алексевымъ.
— У васъ есть кольца и замокъ? — спросилъ меня «старичекъ».
— Какой замокъ?
— А для пюпитра, для ящика… тутъ вотъ видите нужно ввертть два кольца и всегда держать пюпитръ на запор, а то ученики у васъ все потаскаютъ.
— Вы давно въ пансіон? — спросилъ я.
— Второй уже годъ.
— А прежде гд жили?