Пансион
Шрифт:
Наконецъ, кто-то схватилъ меня за плечи и отшвырнулъ.
Я провелъ мокрыми руками по лицу, вытеръ и руки и лицо полотенцемъ и побрелъ обратно въ спальню. Тамъ меня встртилъ вчерашній ужасный французъ, исподлобья взглянулъ на меня и пробурчалъ:
— Vous n'^otes pas encore pr^ot? Mais ^a quoi pensez-vous donc? D'epechez-vous… vite, vite!
Я бросилъ полотенце на кровать и побжалъ внизъ пить чай.
Ахъ, какъ было холодно! Кирпичный чай показался чуднымъ напиткомъ, но увы, розлитый заране въ кружки, онъ уже усплъ изрядно остынуть…
Очутившись
Между тмъ время, хоть и медленно, но все же шло. Вотъ уже въ класс появился ламповщикъ; лампы потушены, блдный, розоватый свтъ врывается въ окна… Вотъ уже и совсмъ день.
Звонокъ. Входитъ учитель. Это священникъ въ фіолетово, муаръ-антиковой ряс, съ магистерскимъ крестомъ на груди, съ крупнымъ носомъ и черными на выкат глазами.
По тому, какъ присмирлъ классъ, я замтилъ, что „батюшку“ побаиваются. Кто-то читаетъ утреннюю молитву…
— Ясне! громче! — строгимъ голосомъ замчаетъ священникъ.
Но я становлюсь совсмъ безучастнымъ, я гляжу на часы, и жду… Вдругъ священникъ меня вызвалъ. Я растерянно подвшелъ къ каедр, несовсмъ впопадъ отвчалъ на вопросы.
— Безтолковъ! садись на свое мсто! — сказалъ нетеркливо священникъ, но затмъ пристально взглянулъ на меня своими проницательными глазами и остановилъ меня за руку. — Не привыкъ еще, по дому скучаешь, — такъ ли?
— Да! — прошепталъ я.
Священникъ положилъ мн руку на плечо.
— Ну ступай, ступай, оглядись, попривыкнешь…
Я поплелся на свое мсто.
Посл этого урока, когда священникъ уже вышелъ, въ дверяхъ класса показался Тиммерманъ.
— Silence! — взвизгнулъ онъ. — Веригинъ, venez ici!
У меня такъ и застучало сердце. Я вздрогнулъ, себя не помня, перескочилъ черезъ скамью и кинулся къ Тиммерману. Тотъ взялъ меня за руку, вывелъ изъ класса, подвелъ къ окну корридора и подалъ мн письмо.
— Voici… lisez, mon enfant!
Сердце замерло, мучительное предчувствіе охватило меня… Руки такъ дрожали, что я едва былъ въ состояніи распечатать письмо, пробжалъ его глазами и нсколько мгновеній стоялъ, весь застывшій отъ отчаянія и ужаса.
Все кончено… Мама пишетъ, что детъ сегодня въ Петербургъ, она не прідетъ проститься, чтобы не отвлекать меня отъ уроковъ… Общаетъ скоро вернуться…
Письмо выпало изъ рукъ моихъ. Ноги подкашивались и я зарыдалъ, громко, безумно, захлебываясь слезами, порываясь бжать куда-то. Тиммерманъ крпко держалъ меня за руку и, наконецъ, врно выйдя изъ терпнія, даже крикнулъ: „Silense!“, но вдругъ опомнился и прибавилъ:
— М-m… mon enfant, calmez-vous, soyez raisonable!
Однако, успокоить меня теперь было трудно. Я уже не владлъ собою. Тиммерманъ отвелъ меня въ свой
Мадамъ Тиммерманъ начала говорить что-то и гладила меня по голов, но я почти не замчалъ ея присутствія.
Мало-по-малу рыданія мои все же утихли. Я сидлъ, время отъ времени вздрагивая и безсмысленно глядя передъ собою, прямо на оскаленные зубы скелета.
Тиммерманы, врно, убдились, что увщанія ихъ подйствовали и, разршивъ мн остаться этотъ часъ здсь, въ комнат, чтобы окончательно успокоиться, оба они вышли и заперли за собою дверь.
Я остался одинъ съ неотвязной, какъ камень давившей мыслью, что все кончено, что я покинутъ, такъ же покинутъ, какъ Алексевъ. Теперь ужъ не было слезъ, оставалась безысходная тоска, и холодъ, мучительный внутренній холодъ совсмъ леденилъ меня. Я сидлъ неподвижно, уныло опустивъ голову, и все глядлъ на зубы скелета.
VI
Когда я окончательно пришелъ въ себя и понялъ, что судьба моя совершилась, я вдругъ какъ-то весь внутренно встряхнулся. Слезы мои высохли. Я ршился терпливо выносить все, а главное, никому не показывать виду, что мн такъ тяжело, такъ тоскливо, такъ больно. Мн даже стыдно стало за малодушіе, за то, что я не удержался и такъ плакалъ, а главное — передъ Тиммерманомъ и его женою.
Я вернулся въ классъ и началъ упорную борьбу со своими мыслями и чувствами. Вотъ эти мысли и чувства увлекаютъ меня туда, домой, за матерью… Но я сейчасъ же ихъ останавливалъ, напрягалъ вс усилія воли, заставлялъ себя видть, слышать и понимать окружающее и даже имъ интересоваться. Это было мн очень, очень трудно, но я все же продолжалъ бороться…
Наконецъ, въ этотъ же день, мн помогли обстоятельства — Тиммерманъ далъ мн первый урокъ латинскаго языка. Пришлось напрячь все свое вниманіе и приняться уже за новую, тоже очень трудную борьбу. Во второмъ класс (куда по своимъ познаніямъ я былъ принятъ) латинскій языкъ преподавался, такъ сказать, на нмецкомъ язык, то-есть вс объясненія грамматическихъ правилъ и переводы длались по-нмецки. Тиммерманъ не захотлъ принять въ разсчетъ, что я нмецкаго языка почти не зналъ, и мн пришлось справляться съ довольно сложной задачей изучать незнакомый языкъ посредствомъ незнакомаго же языка.
Но у меня были хорошія способности, еще не заморенная, свжая, дтская память. Я принялся за работу — эта работа помогала мн забываться, и хотя отъ нея оставался туманъ въ голов и нервная усталость, но я не обращалъ на это вниманія. Я видлъ только, что время идетъ скоро, что вотъ осталось всего два дня до субботы.
Пришла и суббота. Пансіонеровъ распускали въ двнадцать часовъ. За мною пріхалъ дядя. Я наскоро собралъ нужныя для понедльника книги, и, пока халъ домой, мн казалось, что я никогда не доду. Вмст съ этимъ меня наполнила такая радость, мн стало такъ весело, что и въ голову даже не пришло открыть душу дяд и передать ему обо всхъ испытанныхъ мною терзаніяхъ.