Пантера, сын Пантеры
Шрифт:
Именно Галиен занимался Нарджис, когда она только что прибыла в Сирр. Этакая низкорослая девчонка; он нависал над нею, как вопросительный знак над восклицательным, как Лам над Бет. Темная лошадка со спутанной войлоком гривкой, говорил он. И еще по пословице: умывается в серебряном тазу — обтирается рукавом, щеголяет шелковым платочком — сморкается в щепоть.
Боевыми искусствами владела Нарджис куда лучше, чем женским рукоделием. Всю жизнь она инстинктивно стремилась к совершенству, и те сферы, где совершенство было для нее труднодоступно, сразу становились и недоступны, и наглухо отгорожены. То же было и с мастерством женского
Она как-то рассказала, что в ее земле Хассен есть такая одежда для первосвященника, где по обводам по недосмотру выткан любовный стих, так что попы отказались служить в ней Богу. Прочесть о наготе значило для них облечься в наготу перед лицом Всевышнего. Почему Бог и любовь, Бог и открытость оказались них несовместимы? Разве любящая дуща не нага и так — и не открыта вся Господу?
И вот мудрецы Сирра выдумали для нее — или скрытно увезли из страны Хассен — подобный хиджаб из черного атласа с широкой золотой каймой, подобный кисве, что накидывают на Каабу в день величайшего ее праздника, или палатке-бейту: из стройных рядов таких бейтов выложен истинный стих. Покров, который всё скрывает и всё выявляет. Хиджаб этот обладал таким свойством: когда в него укутывалась женщина, она становилась прекраснее всех иных жен настолько, насколько тайна прекраснее яви.
По кайме, составляя ее, протек тот самый стих, строка Хафиза, поэта-хранителя истины:
«Когда одежды совлекает
красавица с мускусной родинкой,
это луна, подобной которой нет по красоте».
О том, как этот стих украшал когда-то священную одежду христиан, один их поэт сказал следующие слова:
Беглянку гарема, капризницу,
За что в наказанье Гафиз
Вздумал запрятать в ризницу,
Скрыть под подолом риз?
Алмазом стекло музейное
Режет, вдруг объявясь,
Клинопись золотозмейная,
Сабель дамасских вязь.
— Так оно и было, ручаюсь. Ведь для мастеров Сирра пустяковое дело — украсть одеяние из церкви или музея и перекроить так, чтобы из него вышло предназначенное. Причем украсть так, что незаконный владелец ничего не заметил и отныне, и вовеки веков, — заметила при этом Крыса. — А затем украсить им ту, для кого этот стих был предназначен с самого начала. Надо вам сказать, что многие стихи, пускай и не такие уж складные, не в пример Хафизу, имеют одно магическое свойство — действуют как разрыв-трава: рушат препоны и выпрастывают скрытое. Алгоритм, так сказать, всеобщего и тотального освобождения.
— И просто дают той, кто ими украшается, прелесть, не сравнимую ни с чем, — ответил Галиен. — Оттого, что лучшая красота — угадываемая, а в глубине своей любая жена — красавица и колдунья.
— Так вот, — продолжал он, — когда сшили покрывало для Нарджис и она впервые, почти в шутку, облеклась в живое золото, от нее остался лишь кусок темной кожи лба и огромные блестящие глаза лани — но не кошки, как нам всю жизнь казалось. Она стала тайной и загадкой, явив лучшее, что в ней было. А сняв хиджаб, обнаружив себя снова, показалась нам чуть более женственной и беззащитной, чем раньше. Таково сиррское колдовство, основанное на стихе, замкнутости и молчании. И красота Нарджис, до сей поры обитавшая в теле скрыто, как бабочка обитает в куколке, прорастала во тьме
«Возможно, та женственная часть сущности Галиена, которая нуждается в терпкости, резкости, явно высказанной и проявленной силе, пленилась как раз мальчишеской грубостью Нарджис, а то, что было в нем от мужа, должно было бы притянуться к малому зерну тайны, подчеркнутой магическим зарбафом и прорастающей в его тени, — подумал Эшу. — В таком случае, сиррские мудрецы не имеют себе равных в познании того, что есть каждый человек — да и человек вообще. Забавно, в самом деле. Верный рыцарь и утонченный кавалер пленяется девой, которая вытирает нос тыльной стороной ладони, причесывается всей пятерней и вдобавок плюется сквозь зубы. А кроткий меланхолик, что грустит о потерянном для него Храме Книг, печальный миролюбец с бледным ликом тоскует о властной невесте, спрятанной от его глаз далеко и надежно. Сама же Нарджис тоже всеми своими свойствами тянется к тому, что противоположно и противопоставлено им».
— Да уж, — сказала Крыса, подслушавшая его мысли. — Зубцы двух шестеренок сцеплены намертво. Но не такие уж доки эти самые наши друзья и супротивники. В созданной ими любви нет никакого движения, она не расточает себя, поскольку на себе замкнута. Третий надобен, понимаешь? Ты.
— Думаешь, в Сирре того не предусмотрели, о крыса ты моя, — рассмеялся Эшу.
И Трое ушли, взявшись за руки.
— Ну вот, и добились мы своего, — промолвила кроткая Козя. — Все детки в сборе, и их столько же, сколько нас.
— И поднабрались между делом виртуального опыта — вприглядку и вприкидку, вприкуску и внакладку, — скромненько хихикнула Кракозябра. — Теперь их путь — как это? От виртутии к реалии, а от reality к realiora.
— Языки путаешь. Поэта Вячеслава Иванова еще разок прочитай, — ответила Крыса. — Ну, не беда. Главное — все детки Пантеры и впрямь хороши хоть куда, и все три — одно, хотя кто-то середка, а кто-то и края. Словом, вся взрывчатка в сборе.
— «Когда же соберутся вдруг Поэт, Солдат и Дева в круг…», — процитировала Козюбра. — Тьфу, опять путаюсь.
— Филология тебе никогда не давалась. Сиди уж в своей символической математике и Булевой геометрии, — пробурчала Козя.
А Крыса подумала:
«Все дети Древа родились, как и оно само, в зазор, в зияние — и сияние — между мирами, все — аутисты, которые сохранили способности Верхнего мира, плохо контактируя с Нижним. Лишь мой Эшу может объединить Троих, потому что он земной, библский, от мужа, тогда как остальные оба — от мольбы и желания. Он один уже соединил Троих с грешным миром».
А вслух произнесла:
— Четвертый куплет все ведь забыли на радостях. Непорядок!
И запустила им в затылки уходящих, слегка видоизменив:
«….Но ни с чем несравнимое право —
самому выбирать свою смерть».
— Жалко ребятишек, — сказала Козя. — Молодые еще и тотально влюбленные.
— Зато они раньше иных прочих узнают, что такое победа, — ответила Козюбра. — Кто из женщин Библа может родить мужа от мужа? Никто. Значит, никому в Библе с ними не потягаться.