Папа Хемингуэй

Хотчнер Аарон Эдвард

Поначалу я попытался обсудить ситуацию прямо с Эрнестом, как делал это всего месяц назад, когда мы в Мадриде решали вопросы с багажом. Но я оказался слишком наивен. Прежде всего, он не хотел ни о чем говорить ни в своем доме, ни в моем номере — везде якобы стояли жучки и нас прослушивали. Поэтому нам пришлось одеться и прогуляться по берегу Вуд-Ривер. Найдя толстое бревно, мы уселись, и Эрнест принялся повторять весь тот бред, который я уже слышал. ФБР следит за ним из-за Онор. Эти парни — из службы иммиграции, и они собирают против него улики. За что? За развращение малолетних. На его тирады я возразил, что он никогда не был с Онор в Штатах — только на Кубе и в Испании, поэтому американские службы иммиграции не могут ни в чем его обвинять, даже

если это правда. Тут он вскочил и принялся ходить вокруг бревна, крича, что она была только его секретаршей и что во всех такого рода обвинениях нет ни грамма правды, но им проще его арестовать, чем выяснить истину. Я пытался показать абсурдность его подозрений, но чем больше говорил, тем больше его раздражали мои слова — я не верил в опасность, которая ему угрожала! В конце концов, я понял, что эта фраза — «развращение малолетних» — сидит в его голове не потому, что она имеет для него какой-то определенный смысл, а просто из-за ее зловещего звучания. Вместо нее с таким же успехом могли фигурировать и другие формулировки — «покушение на жизнь», «преднамеренное убийство» — все, что угодно, лишь бы это смогло стать той дьявольской петлей, которую агенты ФБР собирались накинуть ему на шею.

Эрнесту не терпелось узнать, говорили ли со мной агенты службы иммиграции об Онор и о нем, а когда я ответил, что никто меня ни о чем не спрашивал, он так посмотрел на меня, что было ясно — он мне не верит ни на йоту. И тут мне стало совсем плохо. Я понял, что теперь Эрнест считает и меня участником заговора.

Он снова опустился на бревно. Сейчас он хотел узнать, велел ли я его адвокату, как он меня просил, задекларировать его выигрыш, когда он ставил на Йоханссона — четыре тысячи долларов. Я ответил, что выполнил его просьбу, и все будет сделано, как надо.

— Уже слишком поздно, — мрачно проговорил он. — Ты видел тех аудиторов в банке? Они как раз этим и занимаются.

Нет, возражал я, это невозможно, ведь декларировать выигрыш разрешается в течение года, и у него было много времени в запасе, и наверняка те люди в банке были заняты совсем другими делами. На это Эрнест заявил, что я абсолютно не прав — выигрыши в азартные игры надо декларировать сразу после получения денег, он явно нарушил закон, и теперь ФБР за ним охотится. Затем он предупредил меня, что Вернон Лорд ничего не знает — он отличный парень и всегда к нему, Эрнесту, хорошо относился, и поэтому Хемингуэй не хочет, чтобы Лорд был втянут в это дело. Вот почему Эрнест не позволил Лорду встречать меня.

— Но, Папа, Вернон — твой врач. И вас связывают особые отношения. Ты не должен волноваться о нем.

— Нет, я должен волноваться, — сказал он, — ведь у врачей нет никаких преимуществ в суде.

Тут я решил поспорить с ним. Эрнест знал, что некоторое время я был практикующим юристом, поэтому я попытался убедить его, что хотя бы здесь он ошибается. И чем больше я доказывал ему, что у докторов есть особые права в суде, как, впрочем, и везде, тем меньше Эрнест хотел слушать меня, утверждая, что я абсолютно не знаю законов. В конце концов он заявил, что и я его предал. Этого я уже не мог так оставить. Мы, крича друг на друга, нервно ходили вокруг бревна, и я даже не старался его успокоить. Вдруг Эрнест повернулся ко мне, посмотрел прямо в глаза и с горечью в голосе произнес:

— Давай откровенно, Хотч. Скажи, по-твоему, я кто — лгун или сумасшедший?

Его подбородок трясся, а лицо страшно побледнело.

— Прости, — сказал я. — Забудем об этом разговоре. — И мы медленно направились обратно к дому.

Я пытался уговорить Эрнеста пойти на охоту, но каждый раз он отказывался, уверяя меня, что должен закончить кое-какие дела — иногда это была правда, иногда — нет. Поводом для того, чтобы остаться дома, могло послужить все, что угодно, вплоть до необходимости написать какое-нибудь письмо — адвокату или издателю. Мне казалось, что, если я смогу вытащить Эрнеста на природу, увести из дома, от его тревог и волнений, если заставлю делать

то, что он так всегда любил, его душевное состояние улучшится, а настроение поднимется. Я надеялся, что красота осеннего леса и охотничий азарт, который в нем, старом охотнике, непременно должен был возникнуть вновь при виде летящей птицы, поможет ему, и он освободится от своих навязчивых идей, от этой напряженности, сковавшей все его существо. И как-то раз мне все-таки удалось уговорить его пойти на фазанью охоту. Однако все тогда закончилось столь мрачно, что я решил — больше никогда не буду этого делать.

Я собрал всех самых близких приятелей Эрнеста, которые всегда ходили с нами на охоту — Бада Пурди, Пэппи Арнольда, Дога Андерсона и Чака Аткинсона. Чтобы охотиться на фазанов в открытом поле, нужно иметь, по крайней мере, четыре винтовки. В ту осень было мало фазанов, и нам пришлось ехать в Пикабо. Там жил друг Бада Пурди, фермер, который разрешил нам поохотиться на своих землях — огромном пространстве с кукурузными полями, где еще оставались высохшие стебли, лакомая добыча для фазанов — мы уже хорошо это знали.

И вот когда мы добрались до места, когда все было приготовлено для охоты, ружья заряжены и мы уже стали перелезать через проволоку, огораживающую поле, Эрнест вдруг заартачился. Он заявил, что мы нарушаем закон, вторгаемся на территорию, принадлежащую частному лицу, и он совсем не хочет, чтобы его тут пристрелили. Кроме того что Бад знал владельца и договорился с ним, по законам штата не запрещается охотиться в полях, которые не охраняются специально, а вокруг того поля, куда мы приехали, не было никаких постов. На все наши уверения Эрнест сказал, что категорически не хочет предоставлять ФБР никаких дополнительных поводов для его ареста, и предложил нам поохотиться, в то время как он подождет нас в машине. Мы уговаривали его не меньше получаса. Наконец он пошел с нами, но практически не участвовал в охоте.

Пэппи Арнольд сделал первые выстрелы, но промахнулся. Эрнест продолжал настаивать на том, что нужно подождать — вдруг нас захотят арестовать. И снова пришлось его уговаривать идти вперед. Мы выстроились полукругом примерно на тридцать ярдов, Эрнест шел на левом фланге. Так продолжалось около трех часов, когда вдруг перед нами возникли три прекрасных фазана, они были не более чем в десяти ярдах от Эрнеста. Охотник может только мечтать о таком. Эрнест, с его способностью быстро перезаряжать ружье, мог бы легко пристрелить всех троих. Тут он снял ружье с предохранителя и прицелился в птиц.

И вот когда уже надо было стрелять, он этого не сделал. Птицы быстро взлетели и исчезли из поля зрения. Изумленные до предела, мы все окружили Эрнеста.

— Я был бы полным идиотом, если бы позволил пристрелить себя из-за пары фазанов, — сказал он, вытаскивая патроны из стволов.

На несколько минут мы потеряли дар речи. Очухавшись, Бад предложил зайти к самому фермеру, дом которого виднелся на горизонте, и проверить разрешение на охоту. Эрнест согласился. По дороге мы не видели никаких птиц, но даже если бы перед нами появились фазаны, уверен, никто из нас не мог бы сделать ни одного выстрела.

Бад постучался в дверь, и вот уже жена его друга гостеприимно встречала нас. Бад представил ей Эрнеста и всех остальных. Она сказала, что ее муж уехал на рынок в Твин-Фоллс, но она абсолютно уверена, что мы смело можем охотиться на их землях. Кстати, сказала она, совсем недалеко от дома — старое кукурузное поле.

И вот мы снова охотимся. Когда мы шли по полю, один фазан появился перед Чаком, и он подстрелил птицу. Эрнест подошел посмотреть. При этом он заметил, что все-таки не очень уверен в том, что мы можем охотиться здесь: одно дело — слова жены, а другое — разрешение от официального собственника земли. Что будет, если фермер по дороге домой увидит их здесь, стреляющих в его фазанов? Он запросто может пристрелить их как нарушителей права частной собственности! Мы должны вернуться в дом фермера и ждать его возвращения, сказал он, явно сильно нервничая.