Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль
Шрифт:
— Что на тебя нашло? О какой такой победе ты толкуешь?
— А то вы не знаете?
— Нет, ей-Богу, запамятовал. Мы в последние дни маленько отвлеклись от всего и не следили за происходящим.
Снова рявкнули пушки. Сюзанна повернулась к окну и с восторженной улыбкой пролепетала:
— Маршал вступает в город. Благослови его Господь!
— Какой маршал?
— Траутветтер, понятно! Вы что же, вовсе ничего не знаете? Ведь приехали дилижансом аккурат из тех мест. Фельдмаршал Траутветтер одержал блистательную победу над австрияками при Эгерсдорфе, благослови его за это Господь! Нынче он торжественно вступает в Берлин. Его примет король, состоится большая ассамблея, празднество и все такое, Траутветтер уйдет на покой и получит графский титул. Благослови его Господь! Замечательная победа. Австрийцы разбиты наголову, ни один живым не ушел.
Обедали они в погребке, в гордом одиночестве, прислуживали им хозяин и постная Сюзанна. Когда подали пирог и мальвазию, вошел какой-то человек и подозвал хозяина. Пришелец был закутан в длиннополый дорожный плащ с капюшоном. Герман заметил только промельк желтой перчатки, которая сунула в красную лапу хозяина письмо. Черный плащ
— Закрой дверь! — крикнул Герман. — Дует!
— Сию секунду, ваша милость. Письмо вам, изволите видеть, вот, он передал.
Узкие, острые буквы, печать с герцогской короной. Та-ак, ты и тут до меня добрался. Мало тебе того, что ты уже натворил… Герман в замешательстве взвесил письмо на ладони. Можно бы и на сей раз послать его куда подальше. Я ведь знаю, куда он метит, а все-таки очень приятно воображать, будто делаешь открытия сам. Ну почему, почему он не оставит меня в покое…
Физиономия Длинного Ганса оцепенела посреди жевка. Он неотрывно смотрел на своего принципала и друга. Песнь церковных колоколов мало-помалу затихала, еще один-два нерешительных удара — и все смолкло.
Герман зевнул, пожал плечами. Небрежно сломал печать, развернул письмо, прочитал.
Мон-Репо, сентября 24 дня 1784 годаДорогой коллега!
Да, полагаю, мне можно называть тебя так, хотя ты столь оскорбительно отверг предложенное мною звание. Маршальский жезл мои слуги отыскали под кроватью на эгерсдорфском постоялом дворе. Не стану утверждать, будто я обиделся или испытал большое удивление, но разве твой мелодраматический отъезд не был слегка de mauvais go^ut [58] ? По всему судя, самое примечательное твое качество — внезапно срываться с места, удирать ventre `a terre [59] с арены событий, не задумываясь над тем, что произойдет на следующей станции. На миг ты поверг меня в смущение, ибо оказалось очень нелегко привести старика Траутветтера в мало-мальски презентабельный вид и спешно доставить на поле брани, где он, несколько ошеломленный, обнаружил, что сражение выиграно. Впрочем, немного погодя он вошел в роль, спустя два часа уже твердо уверовал, что был в деле с самого рассвета, а нынче доводит окружающих до исступления идиотическими рассказами об этой баталии. Король Фридрих догадывается об истинном положении вещей, но, конечно, препятствий ему не чинит. С годами он стал воспринимать комизм реальности почти так же, как я. Меня сия затея чуточку развлекла. А теперь в Мон-Репо опять царит скука. Я сижу у окна, смотрю на игру фонтана, солнце клонится к горизонту, и я немного озяб. Порой мне хочется совершенно отойти от дел. Добрые пруссаки как будто бы уже усвоили все, чему я мог их научить.
Прости стариковскую болтовню, поговорить нам надобно о другом. Я могу понять, что ты отверг мои советы, но отчего ты лишил себя удовольствия доиграть роль до конца? Отчего не удалился с победой, как второй Цинциннат или Сулла?.. Эффект был бы грандиозен. Теперь же твое бегство дает повод для не слишком лестных домыслов.
Enfin, сделанного не воротишь, нравоучения старика вроде меня звучат не очень убедительно. Главное — извлечь из случившегося необходимый урок. Я не намерен трактовать здесь о твоей вере в героическую миссию избранника или в трагическое предназначение, — вере, которая, очевидно, доставляет тебе огромное удовлетворение. Мне чрезвычайно трудно принимать всерьез горестные сетования на то, что в литровую кружку не вмещается кувшин. Я бы вообще не стал более тебе докучать, если бы не знал, что ты по-прежнему упорствуешь по крайней мере в одном. Сколь ни больно, а придется попутно тебе напомнить, что ежели в скором времени на твою долю выпадут испытания и разочарования, то виноват в этом будешь только ты, и никто другой. Деликатному убеждению ты не поддаешься! Мне даже совестно, когда я думаю о Траутветтере во всем его блеске, ярком и поучительном, как иллюстрация из «Orbis pictus» [60] . Сокрушенность или восторг! Третьего для любезного юнкера не существует. Позволь же дать тебе совет: не пытайся делать свое счастие в мире вельмож, пусть даже события и приведут тебя туда. В салонах достаточно наилегчайшего знака — мановения, изгиба брови, интонации… И нежеланный гость сей же час идет прочь, не создавая неприятностей. Но тебя надобно угостить по лбу дубинкой — ты иначе не понимаешь. Fi donc! [61] Я был в самом деле очень раздосадован, когда ты предпочел уехать в Берлин. Неужто нельзя было обойтись без последнего акта мелодрамы? Впрочем, ты, конечно, все решаешь сам. Tu l’as voulu, Georges Dandin! [62]
Остается одна-единственная возможность. Упреди события, которых уже не избежать. Ты сам знаешь, где таится недуг. Пока еще есть время очиститься от этой тривиальной хвори, которую ты нарек столь героическим именем.
58
В дурном вкусе (франц.).
59
Во весь опор, сломя голову (франц.).
60
«Мир в картинках» (лат.) — педагогическое сочинение чеха Яна Амоса Коменского (1592–1670).
61
Тьфу! (франц.)
62
Ты
Герман бросил письмо в огонь. Бумага быстро обуглилась, и пепел сжался в черный комок. Длинный Ганс вопросительно вглядывался в бледное, решительное лицо приятеля.
— Плохие новости?
— Отнюдь. Бестолковое письмо полоумного старика, ну, ты помнишь, который из дворца, я рассказывал. Пустяки. Хозяин!
— Ваша милость?
— Где тут поблизости веселый дом?
— Вниз по улице, второй переулок налево. Красная вывеска, ваша милость не ошибется. Желаю хорошо развлечься!
— Отлично! Вставай, Длинный Ганс. Пойдем к шлюхам.
— Неужто вправду надумали?..
— Ясное дело. Ты куда это клонишь, парень?
— Бог с вами, пастор, но по пьяному делу вы столько рассуждали о барышне Эремелинде да и у барона Хельффена не очень-то были расположены, вот я и подумал…
— Предоставь думать мне, мальчишка. В веселый дом!
XVI. Апофеоз
Длинный Ганс подхватил первую попавшуюся нимфу и галопом поскакал вверх по лестнице, точно жеребец, укушенный слепнем желания. Всех незанятых девиц созвали и усадили в очередь на лавке у подножия лестницы. Когда великан топал сапогом в пол, к нему наверх спешила новая девица, а отработавшая ее товарка, усталая и вконец разбитая, ковыляла вниз. Длинный Ганс угодил в сказочный край. Вдосталь погулять в веселом доме, да с полным карманом денег, — разве сравнятся с этим тайно лелеемые, нехитрые мужские мечтания, известные всем и каждому как «Одна ночь в девичьем пансионе» или «Как я садовничал в женском монастыре». Пресыщенный вкус нашел бы здешних девиц слегка потрепанными и потасканными, но мужественность Длинного Ганса пресыщенной никак не была.
Содержательница заведения сидела за конторкой словно жирный напудренный сфинкс и благоговейно читала замусоленный томик «Подражание Иисусу Христу» Фомы Кемпийского{92}. Временами она отрывалась от книги и по-матерински благосклонно озирала свое воинство.
Вот белокурая Клерхен, рассеянно похлопывает плеткой по ботфортам, козырьки которых весьма соблазнительно врезаются в ее белые, с голубыми жилками, ляжки. А вот Лисичка, бледная, с крысиной мордочкой под косматой огненно-рыжей гривой. Малютка Ганнеле, девица слабогрудая, большеглазая, но честолюбивая и многообещающая — нарасхват у клиентов солидного возраста. Рядом с ней Белая Медведица — толстенные напудренные ручищи подпирают мешки грудей, мрачная, гордая своим ремеслом, полная решимости, как палач при исполнении службы. А это Повозка, почесывает культю под кожаной обшивкой деревянной ноги, тщедушная, с запавшими глазами, а вот поди ж ты — от клиентов отбою нет, вечно бродит по дому полусонная от усталости, натыкаясь на столы и стулья. Но если кто воображает, будто она хоть раз брала выходной, то он ошибается. Нет, нет и нет. Превосходные девицы. Коли б еще и Монашка соизволила выйти из своей комнаты, воинство было бы в полном составе. Послать, что ли, за ней наверх Милашку, а то благородная барышня больно много воли взяла. Хотя долговязому господину жаловаться не на что. Нет, надо же, экое счастье привалило! Я-то думала, нынче клиентов днем с огнем не сыскать, ведь все пошли глазеть на маршала, дай Бог ему здоровья!
Хозяйка загнула страницу Фомы Кемпийского, закрыла книжку и, как сфинкс, уставилась на второго гостя. Противный какой-то, расслабленный, нездоровый, хмурый. Похож на священника, а до девиц не охоч. Странно. Мальчишки? Может, Милашку нашего ему подсунуть? Да нет, ему это вряд ли по вкусу. Только бы скандала не учинил, с виду-то уж больно ненадежный. Хотя деньги у него есть. И пьет за двоих.
Герман отвлекся от своих мрачных дум и, подняв указательный палец, посмотрел на сфинкса.
— Сию минуту, ваша милость. Клерхен, крошка, еще бутылочку его милости.
Хозяйка многозначительно мигнула — Клерхен промаршировала к Герману и шмякнула на стол бутылку. Затем, как гвардеец, вытянулась по стойке «смирно» и хлопнула плеткой по ладони, но Герман и ухом не повел. Запустил нос в вино и невнятно буркнул что-то вроде: «Исчезни, мегера!» Клерхен с оскорбленным видом вернулась на место. Хозяйка вздохнула и продолжала свою безмолвную речь. Н-да. И это ему не по вкусу. Только бы не скандалил. Впрочем, Господь все направляет к лучшему.
Сапог Длинного Ганса грохнул в потолок, Герман вздрогнул и поперхнулся водянистым рейнским. Белая Медведица встала и с глубоким вздохом потопала вверх по скрипучей лестнице, белая, огромная, решительная. На ходу она кивнула Бабетте, которая ковыляла вниз, бледная, в синяках от щипков, совершенно без сил. Вручив свою лепту хозяйке, Бабетта была вознаграждена улыбкой и шлепком и, пошатываясь, побрела в боковую комнату передохнуть, растрепанная, как подбитая куропатка.
Стылым от отвращения взглядом Герман обвел унылую залу — благоговеющего белого сфинкса, испещренные винными пятнами стулья и столы, жутковатую очередь шлюх, истоптанную лестницу в «Рай», скабрезные гравюры на стенах, столь душераздирающе и беспомощно непристойные, что у него разболелась голова. Скривившись, он вспомнил гравюры во дворце барона Хельффена. Да, небо и земля, прости Господи. А сюжеты примерно одинаковые.
Все без толку. Едва ступил на порог, мужская сила мигом сгинула, забилась куда-то в башмаки. Слишком долго я ненавидел, проклинал, бичевал и терзал свою плоть — диво ли, что она бунтует против меня и кусает за пятки, именно теперь, когда мне до зарезу нужна ее помощь. Нет, этакие пробы мужественности не для меня. Мне всюду видится одна только Эрмелинда. И вот здесь я рассчитывал очиститься от воспоминаний об этой барышне. Вывалять шкуру в грязи, стать толстокожим, как крокодил. Ну же, смирись и иди к этим бедным женщинам, ибо они тебе под стать. Попробуй исцелиться, пока не грянуло последнее испытание. Спеши. Нет, я не могу… Эрмелинда, свет мой, звезда моя… Это ты — мой недуг, и я не хочу исцеления.