Патриарх Никон
Шрифт:
Сохранился образчик тогдашнего правосудия в инструкции, которую давало не простое лицо, а стольник Колонтаев своему слуге: «Сходить бы тебе к Петру Ильичу, и если тот скажет, то идти тебе к дьяку Василию Сычину, — пришедши к дьяку, в хоромы не входи, побей челом крепко и грамотку отдай; примет дьяк грамоту прилежно, то дай ему три рубля да обещай ещё, а кур, пива и ветчины самому дьяку не отдавай, а стряпухе. За Прошкиным делом сходи к подьячему Стёпке Ремезову и проси его, чтобы сделал, а к Кириллу Семёнову не ходи: тот проклятый Стёпка всё себе в лапы забрал; от моего имени Стёпки не проси, я его, подлого вора, чествовать не хочу,
При таком состоянии правосудия неудивительно, что Никон забрал много денег и подарков для Москвы, тем более что соперник его был очень сильный боярин.
По прибытии в Москву Никон остановился на подворье своего монастыря и делал объезды с подарками.
Последнее — великая сила, об нём заговорила вся столица; заговорила даже при царском дворе.
Недели две спустя после приезда он возвращался после странствования по разным монастырям в своё подворье и у ворот встретил старуху монашку. Она его остановила, низко поклонилась, назвала себя паломницей какого-то очень отдалённого монастыря и просила пристанища в его подворье; только желала очень уединённую келью и если возможно — особняк.
Никон, всегда радушный и гостеприимный, ввёл её в подворье и исполнил её желание: ей отведена особая келья, совершенно уединённая, и предложено столоваться безвозмездно.
Исполнив долг гостеприимства и пристроив её, Никон о ней забыл.
Несколько дней спустя, возвратясь откуда-то, он увидел на столе записку. Он прочёл: «Не беспокойся неудачей твоего дела с Ситцким; тяжба начата лишь для того, чтобы ты жил в Москве; дело затянется для твоего же блага: об тебе заботятся сильные люди. Завтра тебя встретит на патриаршем дворе, куда ты собираешься, князь Юрий Ситцкий и сам первый с тобою заговорит: будь с ним ласков, всё к твоему же благу».
Прочитав записку, Никон был удивлён: о том, что он собирается на патриарший двор, знал только окольничий патриарший, князь Вяземский.
Игумен позвал всех служек подворья, расспрашивал: кто приходил и положил грамотку, никто никого не видел.
На другой день Никон только что вошёл в патриарший двор, как навстречу ему показался князь Юрий Ситцкий: он подошёл под благословение игумена, расспрашивал его о Кожеезерском монастыре, о новых заведённых там порядках и обо всём говорил с необыкновенным сочувствием. Никон благодарил его, пригласил его приехать в монастырь и, таким образом, они расстались почти друзьями. У патриарха Никон хотел было говорить о монастырском деле, но после любезной встречи с князем Ситцким у него и язык не повернулся, так что он просил только у патриарха разрешения говорить по церквам в воскресные дни слово. Патриарх разрешил в первое же воскресенье говорить проповедь в присутствии юного царя в Успенском соборе.
Радостный Никон ушёл домой и, войдя в свою келью, нашёл на столе записку: «Говори, — писал ему неизвестный, — о подвижничестве и о Христовых невестах; говори смело и гляди на царскую семью. Ты будешь приглашён царём служить у него заутреню в дворцовой церкви по пятницам».
Никон был удивлён, тем более что прямо от патриарха он возвратился к себе, и откуда неизвестный мог узнать, о чём он будет с тем говорить?
Снова он призвал всех служек, и те клятвенно уверяли, что никого не было и никого они не видели.
С некоторою робостью ожидал Никон воскресного дня и всё время приготовлялся к проповеди; но чем более он повторял и исправлял речь свою, тем хуже у него выходило...
В такой тревоге проходило время, и наконец настало воскресенье.
В соборе собралось много народу, сам царь и двор, за ними приехал патриарх.
После архиерейского торжественного служения вышел на амвон Никон с крестом в руках, перекрестился, поклонился царю, духовенству и народу. Он заговорил: голос его вначале как будто был робок и нерешителен, но мало-помалу воодушевился, и могучие звуки стали разливаться по церкви, овладевая не только слухом слушателей, но их чувствами и всеми нервами.
Когда он кончил, вся царская семья подошла под его благословение, и юный царь попросил его служить у него во дворце по пятницам заутреню; а патриарх подошёл к нему и объявил, что в Новоспасском московском монастыре его архимандрит и игумен будет в следующее воскресенье поставлен во епископы, а он, Никон, будет посвящён в архимандриты и назначен игуменом этого монастыря.
Это были всё милости, которых удостаивались старцы, а он, Никон, имел в это время всего сорок один год.
Голова у него закружилась от такого счастья, и он не знал, что молвить патриарху, но упал только на колени и трижды поклонился в ноги почтенному церковному сановнику.
Патриарх, растроганный этим, нагнулся, помог ему встать и облобызался с ним.
Эта произвело сильное впечатление и на царскую семью, и на народ.
Едва сделался Никон игуменом Новоспасопреображенского монастыря, как ежедневно являлись к нему просители, и он сделался ходатаем и у бояр, и у царя за сирых, обиженных и убогих. Слава о нём так пошла по Москве, что знали путь, по которому он идёт во дворец, и, несмотря на раннюю пору, его ловили на улице, чтобы поговорить с ним или передать ему челобитную.
Само собою разумеется, что, сделавшись приближенным к царю, он тотчас выхлопотал прощение царя всем Хлоповым, Шеиным и Измайловым.
XX
МОСКОВСКИЙ МЯТЕЖ
Не прошло и трёх лет со времени вступления на престол Алексея Михайловича, как при дворе и на Москве совершились большие перемены. Царица Евдокия Лукьяновна месяц спустя после смерти мужа умерла, и дети её остались без надёжного руководителя. Королевич датский Вольдемар возвратился восвояси, оставив неутешную царевну Ирину и двух других царевич оплакивать свою девичью неволю. Юный царь выбрал из двухсот девиц дочь Фёдора Всеволожского, но она упала в обморок и её обвинили в падучей болезни; невесту сослали вместе с родными в Сибирь, а год спустя царь женился на Марье Ильиничне Милославской; через десять же дней Борис Иванович Морозов, несмотря на преклонные свои годы, женился на её сестре.
Морозов управлял в это время государством, и вся родня Милославских, судья земского приказа Леонтий Плещеев и боярин пушкарского приказа Траханиотов, также думный дьяк Чистов производили поборы, теснили и грабили народ.
Недовольных на Москве было много и без того: бояре завидовали Милославским за то, что они попали в царское родства; народ был недоволен за то, что табак, за который резали в прошлое царствование носы, разрешён и сделался царскою монополиею. Морозов сократил дворцовые расходы, оставив большое число придворных слуг и уменьшив жалованье у остальных.