Павел I
Шрифт:
— Императрица Екатерина, — великая императрица и великая женщина. Не мне ли принадлежит это наименование ее — Catherine le Grand? И я благоговею пред ее памятью. Но она все же была женщина, отдававшая дань всем женским слабостям. Гений Екатерины отлетел вместе с ней. Пороки ее вельмож, гвардии, дворянства остались С ними задумал борьбу Павел — и погибнет. Милый друг, поверьте опыту старого принца, придворного и дипломата, — легче править людьми, потакая их слабостям, чем пытаясь исправлять их пороки. Но когда колонна падает, безумец тот, кто останется под нею стоять. Император Павел — шатающаяся колонна. Знайте это, милый граф, и остерегайтесь. Берегите себя для будущего.
— Принц,
— Могущественный монарх! — сказал с горечью принц де Линь. — Но разве не были могущественны короли Франции? Разве им не повиновались так же слепо? Разве еще дофином Людовик XVI не был обожаем своим народом? И где все это? Видите, по воздуху плывет к нам в окно паутина. На конце ее висит смелый паучок. Но дунет ветерок, паутинка упадет на землю, и нога случайного прохожего раздавит паучка. Таково и могущество монархов и сильных мира. Это гнилая сеть, жалкое ветхое вретище. Буря народных волнений рвет ее в клочья. Здесь, в Вене, в аристократических домах ее, в этом тихом книгохранилище вы видите призрачный мир, кунсткамеру, в которой собраны обломки прекрасного прошлого. Но будущее не с нами. Новый дух веет в народах и все сокрушает, перестраивает, перерождает. Не знаю, остановится ли он на пороге России. Но император Павел объявил ему войну. Он противопоставил ему все свое самовластие. И это вторая задача, достижение которой его погубит. Он хочет воскресить рыцарство и облагородить русское пресмыкающееся у ног его дворянство. Он этот дух рыцарства соединяет с духом Версаля и духом Фридриха и полагает, что тем самым остановит победоносное шествие духа торгашеского мещанства. Но он сам и вся его империя в руках английских торгашей. Такова насмешка судьбы!
Принц помолчал. Потом подошел к двери, которая вела из книгохранилища в концерт-залу и заглянул туда. Убедившись, что никто не мог слышать его слов, принц подошел к Рибопьеру и прошептал ему на ухо:
— Император Поль погибнет. Недовольный поведением Австрии и образом действий Англии в Голландии, он готовится внезапно выступить из коалиции и, соединившись с Бонапартом, обещавшим ему Мальту в качестве гроссмейстерского ордена, объявить Англии войну, наложить на английские товары запретительное «эмбарго», двинуть казаков на завоевание Индии, а самому вызвать на поединок монархов враждебных держав, чтобы решить распрю народов Божьим судом! Общий голос, что император помешан…
III. На почтовом дворе в Софии
В конце октября 1800 года Саша Рибопьер со своим «дядькой» Дитрихом подъезжали к Софии, последней остановке перед Петербургом.
Уже вечерело. Небо затянуло серой мглой. Моросил дождь. Только на западе в расселину туч прорывался свет незримого солнца и блестел на измятом жнивье, пожелтелой придорожной траве и на мокрых, почти голых, чахлых кустах и березах. Туман клубился над однообразной низиной, дышавшей унынием и скукой. Дорога от долгих дождей превратилась в бесконечное корыто, наполненное жидкой грязью. Четверка лошадей еле тащила поломанную простую повозку с верхом — более утонченный экипаж совсем бы отказался служить. Путники, измученные ухабами и рытвинами, закиданные грязью, только и мечтали об остановке, дабы погреться, обсушиться, почиститься, поесть и попить, отдохнуть, переменить лошадей, кое-как починить и подвязать первобытный экипаж и затем, пусть к поздней ночи, достигнуть Петербурга.
Городок София чуть виднелся в стороне и тонул в тумане, сумерках, за пеленой моросящего дождя. На совершенно пустом месте стоял близ дороги длинный деревянный дом в три
У шлагбаума по другую сторону красовалась такая же полосатая жилая будка, у которой стоял офицер в штиблетах, зеленом мундире с отворотами и фалдами, в буклях, с косой, в трехрогой шляпе и с эспантоном в руке, на который он оперся весьма картинно. Около сидели на поленнице дров несколько инвалидов в подобном же одеянии. Все курили трубки.
С первого взгляда можно было заприметить, что почтовый дом полон проезжающими. Не только весь двор заставлен был всевозможными экипажами, каретами, бричками, таратайками и просто телегами, но еще и вне двора, вокруг постройки и у забора стояли повозки. Многие были нагружены кладью, ящиками, узлами, сундуками. Одни были отпряжены. К другим подводили лошадей. Кучера, ямщики, лакеи в ливреях и дворовая челядь самого разнообразного обличья, а также кузнецы с клещами и молотами шныряли между повозками, суетились, кричали, переругивались и пересмеивались.
Тут же возились собаки, хрюкали свиньи и поросята и бодался грязный козел. Все три жилья почтового дома были полны. Несмотря на довольно пронзительный холод, мокроту и ветер, окна были открыты. В них шел дым табачный, светились сальные свечи и доносился гам голосов. Все трубы тоже дымились, обличая тем усиленную стряпню к ужину столь многолюдного сборища.
— Что это у вас за съезд такой? — спросил Рибопьер офицера, подошедшего для просмотра подорожной.
Содержимое документа, очевидно, не только удовлетворило офицера, но и исполнило почтения к новоприбывшим.
— У нас всегда так, последнее время, граф, — ответил офицер. — Одни покидают столицу, другие возвращаются в оную. По высочайшему повелению! Все по высочайшему повелению! С женами, с детьми, с больными стариками, в двадцать четыре часа — марш! Иностранцы и россияне все оной судороге подвержены. Вот в том жилье, за перегородкой, жена неаполитанского банкира на голых досках вчера от бремени разрешилась. Муж едва ума не потерял. И что же? Дня не промедлили, далее двинулись!
— По такой адской дороге! Может ли статься? — сказал изумленный Саша.
— Побыли бы на моем месте, так сказали бы, что под нынешним царем все может статься! — сердито ответил офицер.
— Однако я вижу, у нас в России ныне стали поговаривать весьма вольно! — заметил удивленный Саша.
— И стали говорить вольно. Потому что все равно нет спасенья. Молчи — бьют, и говори — бьют. Так лучше ж говорить. Коли не донесут, так оклевещут. Коли за неисправность не вышлют куда Макарка телят не гонял, так за исправность сто палок закатят, да и в Сибири сгноят. У нас, граф, народ в отчаяние впадает. А когда русский человек впал в отчаяние, ему море по колено. Пойдемте в почтовый дом, там наслушаетесь достаточно. На все бока честят, особенно бабы. Вот там карета госпожи Жеребцовой стоит. А сама она на чистой половине пребывает. Послушайте, что она говорит. А окна открыты и всякого народа полно.
— Возможно ли, и Ольга Александровна Жеребцова выслана из Петербурга, — вскричал Рибопьер.
— Кажется, сами от греха выезжают из пределов Российской империи вслед за английским посланником Витвортом. Он уже неделю как нас миновал.
Саша велел подъехать к крыльцу почтового дома и, поспешно выскочив из повозки, вошел внутрь.
Сени были завалены пожитками.
Налево обширная комната набита была разнообразным народом обоего пола и всякого звания, смешавшимся в полном беспорядке, сидевшим даже на полу, на узлах и сундуках.