Павел I
Шрифт:
— Да! да! Он прямо и может доложить все государю!
— Прямо ли — другой вопрос и его дело. Но ты знаешь, что он недавно женился на прелестном ребенке, — ей только что минуло пятнадцать лет, — Дашеньке Бенкендорф.
— Знаю. В Вене еще слышал. Я помню Дашеньку на празднике в Смольном, как она бегала в горелки с государем, Понятовским и принцем Конде.
— И на котором ты столь удачно танцевал вальс с Лопухиной, ныне княгиней Гагариной, — улыбаясь, сказал старый Рибопьер.
— Не напоминайте мне об этом проклятом вальсе! — краснея, сказал Саша.
— Что так? Или разлюбил? А Гагарина еще на днях у меня спрашивала о тебе и прямо заявила, что с тех пор, как ты уехал, и вальса протанцевать не с кем. Но вернемся к нашим планам. Ты можешь приехать в три часа к Ливенам. Это час, в который очень легко застать у них или самого графа Палена, или графа Бенигсена, который может устроить твое
— Я буду просить Ливена доложить о сем великому князю Александру. Сердце его есть чистое милосердие.
— И ему, если хочешь. Значит, пока до завтра. А теперь расскажи мне о том, что открыли тебе венские дипломаты.
Саша передал весьма обстоятельно беседы свои с Разумовским и принцем де Линь.
— Да, они взялись прозревать будущее, — сказал, выслушав, родитель. — Но кто знает уготованное грядущим днем? То правда, что здесь все пришло в расстройство и полное смущение. Умы в брожении. Казематы переполнены. Но это не останавливает толков. Действия и намерения государя противоречивы и часто загадочны. Скажу тебе для руководства, доброжелателям государя лучше помалкивать. И те, кто говорит о нем вольно и поносят его, в меньшей опасности, чем те, кто, зная его от природы высокую душу, пытаются спасти его гибнущую репутацию, предупредить его, остановить от ошибок и отзываются о нем с любовью. Да, любить Павла ныне едва ли не опаснее, чем ненавидеть. Это странно, очень странно. Но так. Спасать его — пагубная мысль. К тому же, и тот, кто преклоняется, зная императора Павла, пред высокими сторонами удивительного его характера, признает, что невозможно иметь такого властелина. Но… погреби все сие в тайниках души своей, и даже, если возможно, истреби из самой памяти. Помни золотое правило, которым я всю жизнь руководствовался. Нашел — молчи, потерял — молчи, увидал — молчи, услыхал — молчи.
VI. Норд-вест
Однако, если бы Саша и хотел истребить из памяти своей с самого отъезда из Вены преследовавшую его весть о скорых переменах в отечестве, он не мог бы этого сделать — так все вокруг него было как бы насыщено ожиданием перемены, и в жуткой тишине замерзшей и затаившейся столицы, залитой непрерывными дождями, с постоянными наводнениями от дующего с моря бурного норд-веста, сиповатый вой которого не переставал в трубах, в напряженном этом смятении пришедшего в полное расстройство и хаос общества, ширились и росли невероятные слухи, не только шепотом, но и полным голосом передававшиеся за несомнительную истину.
Раздевать Сашу к ночи явился его лакей и друг детства, ныне уже совершеннолетний молодой человек Саввушка. Они вместе играли, учились, прокази ли, и теперь Саввушка с благоговением и восторгом взирал на своего барина, камергера и кавалера посольства. Саввушка был бледнолицый, белокурый, с большими голубыми глазами, чрезвычайно вежливый, набожный и начитанный юноша. Он даже сочинил нежную песню, какие в моде были тогда, и она была напечатана в журнале «Трудолюбец отдыхающий», серенькие листочки коего выпускал в свет знакомый его бакалавр богословия. Саввушка долго слушал рассказ молодого своего барина о венской жизни. Когда же тот спросил о петербургских новостях, то вздохнул и сказал: «Худо, очень все худо!» На вопрос, что же именно так уж «худо», Саввушка выложил целый ворох слухов, обращавшихся в среде дворовых столицы и крепостных мужиков, бывших здесь на оброке. Говорили разно. Но все приходили к тому, что надо ждать большой перемены. Слухи, шедшие от дворовых богатых домов Петербурга, были неблагоприятны императору Павлу Петровичу. Слуги здесь разделяли недовольство господ и толковали, что государь всю гвардию хочет перевести и всех офицеров выслать и заменить иностранцами, что собрался жениться на актрисе Шевалье, а государыню постричь в монахини, великих князей запереть в Шлиссельбурге, что, наконец, дрожа и оглядываясь, шептал Саввушка, государь сошел с ума и доктора, сколько ни лечат, вылечить его не могут; толки оброчных крестьян были прямо обратного содержания; все симпатии их, как и вообще простого народа, были на стороне Павла; оброчные толковали, что государь в великой опасности, что господа задумали извести его за то, что полегчил крестьянам — повелел три дня в неделе править барщину, а три — работать на себя самих; за это господа и возненавидели царя-батюшку, да за то еще, что при восшествии своем на престол повелел и от крепостных крестьян присягу принимать, чего прежде того не бывало; и тем государь народу давал волю, становились крепостные наравне с вольными, значит, но сенаторы, вельможи и бояре вольность в указе подскоблили, а царя окормили, так что он
Пополнив всеми рассказами Саввушки первые впечатления петербургской жизни, Саша уснул крепчайшим сном и встал по утру совершенно бодрый, веселый, кипящий энергией. Утро посвятил он на посещение некоторых из своих товарищей, и еще при этом наслушался всякой всячины. Множество знакомых домов были заколочены, и хозяева их со всей семьей и дворней перекочевали в поместья, подальше от греха. Многие знакомые гвардейцы были высланы. Опала при этом постигла их семьи и родных. Петропавловская крепость была переполнена. На гауптвахте ежедневно собиралось самое разнообразное общество. Кто попался с жилетом или круглой шляпой, в коих почитался революционный дух, кто произносил в обществе слова, исключенные по высочайшему повелению из русского языка и замененные другими; то какая-либо дама при встрече с государем не выскочила достаточно стремительно из экипажа; то другая не сделала достаточно глубокого реверанса, боясь перемочить в луже, среди которой судьба судила ей повстречать Павла Петровича, свои юбки. Бесчисленные анекдоты передавались товарищами Саше. Самые необыкновенные распоряжения сменялись еще более удивительными, отменялись, и внезапная отмена служила источником новых притеснений обывателей, действовавших по старому повелению, не ведая об его отмене, и попадающих впросак. Действительно, казалось, что какой-то злой дух издевается над столицей или расстроенный ум приводит все в хаос и на каждом шагу ставит затруднения, ввергает в несчастья и бедствия, приводит к разорению, лишает покоя и уверенности в безопасности, в завтрашнем дне. Понятным становился этот единодушный голос, что государь помешался.
Рибопьер пробовал заступиться за государя, приводя в пример положение возвращенных из ссылки офицеров, о котором государь, конечно, и не подозревает. Не делается ли то же постоянно начальниками, именем государя применяющими так его распоряжения, что из благих намерений монарха проистекают бедствия. Желая погубить государя, вызвать общее недовольство, эти начальники… Крики негодования, насмешки, хохот прервали рассуждения Саши.
— Видно, что ты долго пробыл в Вене и не испытал на себе всего того, что испытали мы, если можешь заступаться за тирана! — кричал один.
— Это правление ужаса! Это позор Европы! — кричал другой.
— Доколе же нами будет распоряжаться умалишенный изверг? — кричал третий.
И все смешалось в общем хоре.
— Конституцию! Пора обуздать зверообразное самовластие! Мы довольно терпели. Нам нечего терять. Хуже быть не может. Один уже конец! Это продлиться долго не может!
Саша припомнил слова родителя, что теперь заступаться за Павла неприятнее и даже опаснее, нежели поносить его. Он умолк и перевел беседу на венские маскарады.
К трем часам он поехал к Ливенам. Они жили на Большой Миллионной, как раз напротив казармы первого батальона Преображенского полка.
Там он в самом деле застал и военного губернатора Палена и длинного, сухого, накрахмаленного и важного графа Бенигсена.
VII. Обезьяна в апартаментах
Пятнадцатилетняя прелестная женщина-ребенок, Дашенька Ливен, с золотистыми локонами и глазами-сапфирами, с тоненькой шейкой, прозрачными ручками, весело болтала около мужа, молодого идеального немца, высокого и стройного графа Христиана Андреевича, в 25 лет невступно генерал-адъютанта, военного министра и начальника военно-походной императорской квартиры.
Военный губернатор Пален сидел на обычном месте у вощеного круглого столика, на котором стоял необходимый ему огромный графин с лафитом, разбавленным водой. Пален ежедневно заезжал к Ливенам провести с ними час-другой.
Этот огромный, широкоплечий, лобастый немец все время сыпал шуточками и прибауточками, смешил Дашеньку и забавлял ее рассказами о различных приключениях столичного дня. Как начальнику полиции, ему было известно решительно все.
Когда же Палену надо было сообщить нечто важное военному министру, Дашеньку выпроваживали, и она, надув губки, уходила, жалуясь, что эти несносные дела отнимают у нее мужа даже в те немногие часы, когда он свободен от служебных обязанностей.