Павел I
Шрифт:
— Несчастный, замолчи! — крикнул Ливен, бледный, как полотно. Я ничего не слышал, понимаешь ты, ничего! Ты сумасбродствуешь! Что за демон обуял тобою? Что ты болтаешь? Куда влечет тебя ослепление страстей? Что ты хочешь делать?
— То, что велит долг и честь.
— Ну, так знай же, что если ты и спасешь государя, ты погубишь других… Ты погубишь ее… Селаниру и того, кого сам всегда называл Фебом лучезарным солнцем России! Да, ты их погубишь! Знаешь ли ты, что было на этих днях? Государь случайно вошел в его комнату и, подойдя к столу, увидел трагедии Вольтера. Книга была раскрыта на словах Брута после смерти Цезаря:
Rome est libre: il suffit. …Rendons gr'aces aux dieux! [13]— Если
13
Рим освобожден и доволен воздадим благодарность богам!
14
Ты его сын. Но разве Рим столица мира не более является твоей матерью? И не более тебе брат каждый из заговорщиков? Что из того, если тиран, раб похоти обольстил Сильвию и дал тебе жизнь? Оставь ошибки и гимен твоей матери! Катон образовал твои нравы, один Катон твой отец, ему ты обязан своей добродетелью, вся душа твоя дана тебе им, разбей же недостойные узы, которые накладывают на тебя ныне, пусть нашим общим клятвам отвечает твоя стой кость, и у тебя нет родных кроме мстителей вселенной.
И ответ Брута:
Je ne trahirai point mon pays pour mon p'ere, Que l on approuve ou non ma fermete severe. [15]— У тебя отличная память, — сказал Ливен, — но слушай, что дальше. Государь ушел в свои апартаменты и взял в библиотеке историю Петра Великого сочиненную Вольтером, открыл на той странице, где описана смерть царевича Алексея, и приказал графу Ростопчину снести книгу нашему Фебу и дать ему прочесть эту страницу. Видишь ли, в какие пропасти заглянул ты, по своей неопытности и неосторожности. Ты, как щенок на кеглях, впутался в сложную игру великих страстей, в игру, от исхода которой зависит судьба России и всей Европы, и своими прыжками перепутаешь кегли, все приведешь в расстройство, никого не спасешь, все расстроишь и сам погибнешь. Уже одно должно тебя остановить, что ты восстановил против себя фон дер Палена. А этот человек… Как бы тебе сказать…
15
Я не изменю своей стране ради моего отца, одобрят ли или нет мою суровую стойкость.
Er hat die Pfiffologie studiert! [16]
X. Розовое письмо с золотой каемкой
В самом смутном настроении, боримый противоречивыми чувствами, мыслями и намерениями, вернулся Саша домой от военного министра.
Саввушка сообщил ему, что за ним приезжала дама из Зимнего дворца, беседовала с папенькой и оставила розовое письмо с золотой каемкой. «Папенька, — прибавил Саввушка, — спрашивал о вас хотели даже посылать за вами нарочного к министру, но раздумали и велели сказать, как прибудете, чтобы шли к ним сию минуту».
16
Он
Заинтересованный в высшей степени, Саша поспешил к родителю. Он не сомневался, что этим письмом назначалась ему желанная аудиенция у таинственной дамы его рыцарского служения, царевны Селаниры.
Мудрый Dieu du Silence сидел в шлафроке в креслах у топившегося тонкими липовыми дровами камелька и, согреваясь его живительной теплотой, вслух скандировал стихи Овидия.
— Тебе из Зимнего письмо, розовое с золотой каемкой, — сказал он, лукаво улыбаясь. — Вон там на буле возьми под гранатовым яблоком.
Саша, стараясь не выказать волнения и торопливости, взял письмо в указанном месте и, дрожавшими пальцами распечатав его, прежде всего посмотрел на подпись и не мог скрыть разочарования.
— Да это письмо от княгини Гагариной!
— Ну, да, от Гагариной, а ты от кого же ожидал? — проницательно посмотрев на сына, спросил старик.
— Я… ни от кого! Это от Гагариной.
— Письмо привезла твоя старая приятельница госпожа Жербер; она теперь за Гагариной во дворец переселилась, дуэньей. Княгиня зовет тебя. Прочти же письмо! Видно, тебя в Вене избаловали дамы.
Саша равнодушно пробежал французские строки розового письма. Княгиня выражала радость, что старый ее приятель возвратился в отечество, и просила его приехать в Зимний (подъезд был указан) на чашку шоколада, поболтать о старом и новом, о венских удовольствиях и петербургских веселостях. «Государь знает и позволил», прибавляла княгиня.
— Едешь? — спросил старик.
— Не могу не ехать, — пожав плечами, отвечал Саша.
— Так поди, переоденься, пора.
— Я полагаю, фрак и шпага, — сказал рассеянно Саша. — В Вене так всегда приезжают на вечера.
— Нет, положительно надо за каждым шагом твоим следить, — сказал старик в необычном для него беспокойстве. И даже поднялся с кресла, уронив на ковер томик Овидия. — Ты в вольной венской жизни совсем отвык от наших порядков и позабыл все принятые здесь обычаи. Он хочет ехать в Зимний во фраке! Ты прямо не в своем уме! Да тебя и во дворец не пустят, а прямо плац-адъютант отошлет на гауптвахту. А государь сочтет это намеренной дерзостью и признаком того, что ты заразился за границей вольномыслием. Самое меньшее, если вышлет, а ведь под какую минуту попадешь. Можешь и в Сибирь угодить. А за тобой и все мы. Ах, Саша! Саша! Где твоя уравновешенность? Что с тобой сталось? В дороге по ухабам тебя, что ли, очень наколотило, и все дрожжи юности в тебе поднялись и забурлили! Во фраке! Силы небесные! В Зимний во фраке! И в жилете? Пожалуй, и в круглой шляпе?! Я просто похолодел весь и теперь не согреюсь до ночи, несмотря на яркое пламя моего камелька. Ужели ты позабыл, мог позабыть, что по высочайшему повелению фраки, жилеты, круглые шляпы запрещены строжайше, как внешнее проявление вольного духа якобинства, безбожия, развратных правил, йод страхом тягчайшего наказания! Посмотрел бы ты, что было в утро, когда повеление вышло и еще о нем знали одни сенаторы! Полиция бегала по улицам и со всякого встречного рвала шляпы, жилеты, срывала длинноволосые парики и все это тут же драла в мелкие клочья. Улицы были усыпаны частями одежды; тряпки и волосы летели по ветру. А потом все это оборванное стадо гнали на гауптвахту.
— Простите, папенька, мою рассеянность. Впредь буду следить за собой, — сказал Саша.
— Да, друг мой, следи за собой. Я дам тебе реестр всех приказов государя. У меня списаны они в особливую книжку. Изволь, потрудись для себя списать, да и на зубок вытверди; я тебя проэкзаменую.
— Не упущу исполнить приказание ваше, батюшка, — смиренно сказал Саша. Но он действительно чувствовал в себе пробудившегося демона возмущения и бурлящие дрожжи вольнодумства. Только не против государя.
— Да, я выучу все приказы, — продолжал он, не будучи в силах скрыть терзавшую его мысль, — но все больше я убеждаюсь, что эти приказы исполняются подлежащими начальствами как можно обременительнее для подданных, и что имеется в них странного, то возводится уже в нелепое. И так разжигают в обществе недовольство.
— Ты все рассуждаешь! Ты все рассуждаешь! — с огорчением сказал старый Рибопьер, покачивая головой — Нет, пребывание в Вене пользы тебе не принесло. И не диво: это город прожектеров, дипломатов на письменных столах и стратегов на александрийских листах. Что сказал тебе Ливен на просьбу твою за офицеров? Или не просил остеречься? Вот еще была нужда чужих детей качать!