Павел I
Шрифт:
— Э, граф, да не сделала ли впечатления на ваше сердце какая-либо из сих армейских Эвридик и Антигон? Хе! хе! Впрочем, обратитесь к Ливену. Ему, как военному министру, это более подведомственно, нежели мне.
— Да я только что к нему обращался!
— Ну, и что же?
— Он послал меня к вашему сиятельству.
Граф Пален развел руками.
Негодование овладело юношей. Взвинченные нервы не выдержали. Это бесчеловечие, это ледяное равнодушие возмутило его до глубины сердца.
— Граф, — сказал он, и голос его юношески зазвенел. — Вы упомянули о гвардейских офицерах. Я тоже видел несколько их в Софии. Не мое дело доносить на них, но я убежден, что вы, начальник полиции, не можете не быть осведомлены о том, что кричат при открытых окнах, что, наконец, и здесь
Задыхаясь, Саша остановился.
И Пален и Бенигсен сидели недвижимо, устремив на него пылавшие злобой глаза.
— Да… не хотите ли… стакан лафита? — медленно, тихим, шипящим, сдавленным голосом произнес, наконец, фон дер Пален.
— Я не хочу лафита! Я вам уже сказал!.. — теряя всякое самообладание, крикнул Рибопьер. — Нет, я так не оставлю этого дела! Я найду путь довести о нем до сведения государя! Я скажу ему, что начальники так исполняют его повеления, что даже милость царскую обращают в бедствие подданных!
— А знаете, юноша, — зловеще проговорил Пален, — что вы затеваете опаснейшую игру.
— Я ему скажу, — совершенно ослепленный чувством благородного негодования и своими девятнадцатью годами, продолжал Саша. — Я скажу все государю! Как! Ни за что ссылаются сотни офицеров, обнесенных пред царем! И когда ошибка открылась, когда он их прощает, хочет видеть, что бы лично утешить, вознаградить за все напрасные страдания, начальники так устраивают, что они нищими, в рубище прибывают к столице! И когда я говорю это людям, имеющим власть, надо мной смеются! О, где же правда? Где честь? И что же это такое? Сколько таких офицеров? Ропот гвардейцев я знаю. Что же, хотят восстановить против государя и армию? Но я этому воспротивлюсь. Долг, честь и совесть мне то повелевают! Я спасу государя!
— Ого! Какой острый юноша! — крикнул Пален. — Да… не хотите ли стакан лафита? — прямо проскрежетал он в ярости.
Глаза Бенигсена пламенели, как у волка. Но он не произносил ни звука.
Вдруг в гостиную вошел граф Ливен. Он сиял счастьем.
— Все кончилось благополучно! Маленькое землетрясение… Государь вышел в ботфортах, шляпе и с тростью… Два раза принимался метать молнии. Я стоял опустив глаза… Наконец, вулкан иссяк, потух, и тогда… все обошлось… Мы сидели на софе рядом и говорили, как друзья… Благодарение Богу» Государь опять ко мне милостив! И надо признаться что в светлые минуты он опять обаятелен. Я руку его, на моем плече лежащую, целовал, как у любовницы. Ведь я не чаял и возвратиться к вам, мои добрые! Что это вы сидите с такими физиономиями? Рибопьер, что с тобой? Ты сообщил свою просьбу графу?
— Да, вот прикатил к нам из Вены дипломат начиненный порохом. Хочет спасать государя!
— Что такое, что? — внимательно вслушавшись переспросил Ливен.
— А вот сам расскажет. А мы с Бенигсеном пойдем. Нас призывают дела службы и мы не читали «Новой Элоизы». До завтра, Ливен!
IX.
— Что у тебя-то с ним вышло? Расскажи, пожалуй. Что ты затеял? Как это — спасать государя?!. — в крайнем беспокойстве спрашивал Ливен, когда они остались одни с Рибопьером.
Тот передал весь разговор и свое намерение довести до сведения государя о несчастных офицерах.
— Как ты неосторожен, милый друг! И как наивен! Я не ожидал этого от тебя. Что с тобой сделали в Вене? Ты совсем мальчиком отправился и тебе можно было поверить весьма важное поручение. И ты выполнил его блестяще. Знаешь, письма уже в руках Селаниры. Она благодарит тебя. Ты скоро удостоен будешь и аудиенции. Конечно, если не наглупишь! Ведь вот выпал денек! Впрочем, и я дал же маху, непостижимым образом позабыл высочайший приказ. А это со мною в первый раз случилось. Так можно и тебя извинить. Очевидно, ты-таки отвык от российской действительности в счастливой Вене, и она ударила тебе столь сильно в голову, что ты угорел. И подлинно, мы живем в каком-то смешении бреда и бдения, в кровавом тумане, в хаосе, засасывающем нас. Надо привыкнуть, приспособиться. Успокойся. Что с тобой?
Саша действительно почувствовал головокружение и присел на кресло.
— Ах, в самом деле, я угорел от России и Петербурга! — сказал бедный юноша.
— На, выпей вот! — наливая из паленского графина и подавая стакан Саше, сказал Ливен.
И Саша отведал-таки лафита с водой.
— Государь меня отпустил сегодня. Вечерних занятий не будет, — продолжал Ливен. — Сейчас я только схожу к Дашеньке и успокою ее. Я вернусь через четверть часа. Вон на клавесине флейта и ноты. Вспомни прежнее и посвисти.
Так как четверть часа растянулась в добрый час, то Саша от скуки посвистел немного. Гармония успокоила его.
Наконец, явился Ливен. На лице его сиял тихий свет влюбленности. Гименей связывал эту чету еще цветочными узами.
— Выслушай меня, милый друг, — сказал Ливен. — Я дам тебе в руки путеводную нить, при помощи которой ты безопасно будешь странствовать по нашему лабиринту. Я не скрою от тебя, да это ведь все и всюду говорят, что долго так продолжаться не может и в скорости произойдут великие перемены. Но в чем они будут состоять, я не знаю и не желаю знать. Я исполняю долг службы и не стараюсь проникнуть в тайны, знание которых слишком опасно, даже невыносимо ужасно. Ты с беспечностью, отвагой и неопытностью юности устремился по тропе, к сим тайнам ведущей. Что будет, если ты ее разгадал, если ты напал на тот план, которым полагают придти к избавлению России от безумного самовластия. Как должен ты поступить со столь опасной тайною, тобою угаданной? Ты говоришь, долг повелевает спасти императора. Ах, друг мой, это долг каждого верноподданного. Ты действуешь. Но что же дальше? Ведь это будет равносильно тому, чтобы предать императору на отомщение и суровый гнев все великое и возвышенное, что имеется налицо в России. Бедствия отечества, гонения, притеснения, запрещение ввоза книг, закрытие типографий, все это терзает сердца патриотов, лучших сынов России. И подумай, сколь сии недовольные многочисленны. Можно сказать — все общество. И сколько среди них твоих родных, близких, товарищей, знакомых! Значит — эшафоты, ссылка и тюрьма для всех? А дальше что же последует? Еще пущий гнев, чем тот, под бременем которого изнемогает вся Россия! Подумай обо всем этом.
— Ливен, клянусь тебе, та нить, которую ты мне, по словам твоим, даешь в руки, только глубже завела меня в лабиринт! — сказал Рибопьер. — Я не постигаю твоих намеков. Или, вернее, не хочу постичь то ужасное, что в них скрыто. Когда я сегодня ехал к тебе, я видел перед собой столько несчастных, требующих помощи. Когда я встретил в тебе и в Палене упорное нежелание помочь, страшная мысль возникла в моем сознании: нарочно так выполняют высочайшее повеление, чтобы недовольство из гвардии перешло и в армию. Тут мелькнула предо мною опасность, грозящая государю, и я ужаснулся! Но теперь ты говоришь, и предо мною еще шире развернулся адский план погубить государя: нарочно все его приказания, все намерения исполняя так, как он и не предполагает, сделать его ненавистным всем и…