Печать льда
Шрифт:
– А что, если именно за это и ненавидит? – сдвинул брови Грейн.
Глава 15
АРЧИК
Арчик не любил Рина Олфейна. Он не любил его за то, что тот отлично управлялся с мечом, родился сыном магистра и в будущем должен был сам стать магистром. За то, что у него обе руки были на месте и прекрасно его слушались. За то, что Рин Олфейн всегда держал голову прямо и Арчика при встрече старался не замечать, а если и замечал, то кивал холодно и неприступно. Еще Арчик не любил Рина Олфейна за то, что тот избавлял подопечных мастера Грейна от царапин и ушибов, но не сумел излечить его руку, хотя старался, даже кровь хлынула тогда еще у мальчишки из носа. Но пуще всего Арчик не любил Рина Олфейна за то, что тот не отвечал взаимностью Джейсе.
Арчик сам любил звонарку, любил по-настояшему, иначе как было объяснить, что, снедаемый бешеной ревностью к сыну магистра, он одновременно его и ненавидел за пренебрежение дочерью Шарба? Сам звонарь иногда говорил Арчику: «Подожди, парень, перебесится девка, все равно тебе достанется». И в такие минуты Арчик начинал не любить даже Шарба, который нашел его подростком в Нижнем городе, вытащил почти из помойки, разыскал нищую и несчастную мать парня и сговорился, что берет мальчишку на смену умершему от какого-то недуга напарнику. Арчик видел, что Джейса не перебесится, и если однажды достанется ему, то вот тогда и начнет беситься по-настоящему.
Было, было за что не любить Арчику Рина Олфейна. Правда, раньше Арчик ненавидел сына магистра лютой ненавистью, но затем тот на долгих пять лет почти пропал с улиц Айсы, и ненависть калеки поблекла и почти стерлась. Но однажды, когда Джейса попросила отнести в дом старшего магистра выстиранные ею тряпки, парень вошел в огромные, холодные и нищие комнаты когда-то роскошного жилища и увидел Рина Олфейна.
Тот был одет беднее Арчика, вымазан в крови, гное и еще в чем-то ужасном. И источник ужасного находился где-то рядом, в соседней комнате. От Рина Олфейна воняло так, как не пахнет на самой отвратительной помойке, и это притом, что во всем доме стоял тяжелый запах. Но Рин Олфейн продолжал держать голову прямо и неприступно. Он почти окаменел от собственной прямизны, хотя давалось это ему с трудом, потому как кровь была его собственной и капала она из ноздрей и прокусанных губ.
Арчик увидел человека, которому было труднее и хуже, чем ему самому, и после этого уже не мог ненавидеть Рина Олфейна, как ни старался вновь пробудить в самом себе исчезнувшую ненависть. Поэтому он стал его просто не любить. Может быть, Арчик и вовсе постарался бы забыть о существовании молодого Олфейна, но слишком независимо и гордо держался уже почти подрубленный отпрыск древнего рода, и это не дало ненависти умереть окончательно.
А Джейса… Что Джейса? Она не замечала ни нищеты, ни тяжелого запаха, она видела только любимого, и даже недоступность видения не мешала распускаться на ее губах счастливой улыбке.
В конце концов Арчик смирился с мыслью, что если когда-нибудь Джейса и достанется однорукому звонарю, то это будет совсем уже не та Джейса, которая не выходила у него из головы ни днем ни ночью, а, скорее всего, ее несчастная тень.
Но все происходящее в последние дни стало до ужаса напоминать ему страшный сон, который то и дело приходил в последние месяцы – будто на самой верхотуре Водяной башни у него отказывает вторая рука, а до удара колокола остаются секунды. Он хватает веревку зубами, упирается, но веревка лопается, и ему нечем связать ее. Тогда он подпрыгивает, чтобы ухватиться за металлическую скобу на языке колокола зубами, но ноги подламываются и становятся такими же войлочными, как и руки. И тогда Арчик свешивается через парапет Водяной башни, чтобы изо всех сил заорать обязательное «боммм!», но падает вниз и просыпается в холодном поту.
Ужасным было то, что Джейса перестала быть Джейсой. Сначала что-то чужое появилось в ее глазах. Нет, они и раньше частенько бывали затуманены девичьими грезами, но, выныривая из них, девушка всегда находила добрую улыбку для надоедливого калеки. Теперь же в ней что-то переломилось. Точнее, не переломилось, а выросло. Сверкнуло росточком в тот самый день, когда она вернулась из Кривой часовни, куда ходила в сопровождении коротышки Камрета. Тогда Джейса показала Арчику синеватое клеймо на запястье и обещала пригласить его на свадьбу с Рином Олфейном. «Ага, – подумал Арчик. – Помои выносить или объедки собирать после празднества». Но вслух ничего не сказал из-за клубящегося в глазах Джейсы тумана. Глаза девушки еще не были вовсе чужими, но улыбка отчего-то казалась приколотой к очаровательному лицу двумя стальными скобками, двумя опущенными вниз штрихами – уголками ее губ.
Впрочем, тогда Арчик решил, что Джейса переволновалась в Кривой часовне. Калека и сам не любил редкие походы в Каменную слободу. Ему не нравилось действительно чуть покосившееся в сторону Погани заостренное черное здание, не нравился прыгающий на вросшем в пол часовни валуне язык поганого пламени, не нравился спесивый вид Солюса, что постоянно торчал у камня, дабы никто не мог осквернить священное пламя неучтенным и неоплаченным клеймением или произвести над чудом какой-нибудь святотатственный опыт.
По слухам пламя не гасло никогда, даже когда в прошлые века слободские окраины Айсы захватывали скамы или тарсы, пламя само уходило внутрь камня и выглядывало из него всполохами, словно валун был вырублен из горного стекла и подсвечивался снизу ярким светильником. Так оно было или как-то иначе, Арчик не знал, но своими глазами видел на камне сколы и трещины. Кто-то явно пытался в прошлом лишить Айсу если не главной тайны, то уж несомненной гордости.
Когда-то мать Арчика рассказывала еще сопливому мальчишке, у которого прекрасно работали обе руки, о предании. Согласно ему, в древние времена, когда город не занимал весь холм и дома выше двух этажей были в нем редкостью, а вместо главной городской стены высился не слишком внушительный тын, к воротам Айсы приходила иногда Хозяйка Погани. Выглядела она как какая-нибудь гулящая девка, разве только холодом от нее шибало за сотню шагов, хотя сквозь кожу и в волосах пробивались блики огня. Впрочем, холод мгновенно сменялся нестерпимым жаром, стоило ей взмахнуть руками и, ради развлечения или еще какого умысла, спалить какую-нибудь постройку, что опрометчиво пересекала границы города. У нее были даже не рыжие, а медно-красные волосы, распадающееся на лохмотья длинное платье, через которое мелькали босые и голые ноги, и ослепительной красоты лицо. И еще она смеялась.
Она подходила к границам города и начинала негромко смеяться, а когда кто-нибудь из стражников не выдерживал и выпускал в ее сторону стрелу или бросал дротик, то исчезала, предварительно испепелив летящий в нее снаряд. И всякий знал, что несчастному стрелку нет больше хода за стены города, потому что даже если ему и повезет со счастливым обозом миновать окраину Погани, то на обратном пути или во время ночлега под куполом шатра он неминуемо займется ужасным пламенем и обратится в пепел.
Дошло до того, что Хозяйка Погани вовсе не стала уходить от стены города. Целыми днями она сидела на торчащем у основания холма валуне и расчесывала, перебирала пальцами свои роскошные волосы. И однажды к ней вышел один из предков Рода Олфейна. Он медленно прошел отделяющие валун от ворот Айсы несколько сотен шагов и не сгорел в поганом пламени, не умер от ужаса и даже не упал на колени. Олфейн остановился в десятке шагов от ужасной девки и разговаривал с нею несколько минут, после чего она исчезла, а на валуне взвился язык пламени, едва различимый на фоне опаленной магическим огнем Погани.
Когда Олфейн вернулся, то объявил горожанам, что сговорился с Хозяйкой Погани о том, что она оставит город в покое и даже поможет горожанам, если они будут беречь ее пламя.
– Чем она может нам помочь? Зачем нам колдовское пламя у ворот города? – раздались крики. Даже многие магистры выказали недовольство, но Олфейн был тверд.
– Что сделано, то сделано, – сказал он. – Хозяйка Погани сдвинет границу подвластных ей земель на лигу на восток от города, чтобы мы могли без опаски торить западный и северный торговые пути, и не будет больше пугать горожан и жечь строения. Город сможет расшириться до границ холма!