Перчатка для смуглой леди
Шрифт:
— Что?
— То, что было на меню. Автографы. Ну знаешь, гости расписались. И… Эмили, слушай.
Эмили выслушала.
— Не знаю, какое это имеет значение, — сказала она, — но на всякий случай запиши.
Перегрин последовал ее совету.
— И еще одно, — сказал он. — По поводу прошлой ночи. Мне не дает покоя один момент. Я тогда был в зале, а ты выходила из-за кулис. И туг Тревор начал бузить, мяукал, хлопал дверью. Я помню, что я вдруг подумал о «Вишневом саде». Ну не то чтобы всерьез задумался, а так, мысль мелькнула.
—
— Да… Черт, как бы я хотел его поставить!.. Так вот, — возбужденно продолжал Перегрин, — а потом в памяти вдруг всплыла цитата, не помню откуда: «Исчез, лишь»… кажется, «аромат и»… что-то еще. И эти смутные, словно сон, воспоминания не отпускали меня, пока мы шли по переулку до улицы Речников. Почему? Что их вызвало?
— Вряд ли они могут быть связаны с Тревором и Джоббинсом.
— Знаю. Но я не могу отделаться от дурацкого ощущения, что какая-то связь существует.
— Не старайсявспомнить, тогда все само собой получится.
— Ладно. Как бы то ни было, сочинение о каникулах закончено. Интересно, Аллейн еще в театре?
— Позвони.
— Хорошо. А что за сверток ты таскаешь с собой целый день?
— Покажу, когда ты позвонишь.
Дежурный полицейский в «Дельфине» ответил, что Аллейн уехал в Скотленд-ярд. Перегрин дозвонился туда с удивительной быстротой.
— Я написал, — сказал он. — Принести вам?
— Буду вам очень признателен. Спасибо, Джей. Вспомнили что-нибудь еще?
— Боюсь, нового не слишком много. — В телефонной трубке затрещало и зазвенело.
— Что? — переспросил Аллейн. — Что там бренчит? Я не расслышал. Ничего нового?
— Есть новое! — вдруг заорал в трубку Перегрин. — Есть. Вы напомнили мне. Я напишу. Есть. Есть. Есть!
— Вы прямо как рок-певец голосите. Я буду здесь приблизительно в течение часа. Спросите на входе, вам объяснят, как пройти. До скорого.
— Ты вспомнил? — воскликнула Эмили. — Что? Расскажи.
И когда Перегрин рассказал, она тоже вспомнила.
Он открыт свой отчет и принялся лихорадочно дописывать. Эмили разворачивала сверток. Когда Перегрин закончил делать добавления и развернулся на стуле, он обнаружил перед собой акварель с изображением шикарного джентльмена. Его волосы были зачесаны вверх и стояли петушиным гребнем. Бакенбарды завивались, словно стальные пружинки, а выпуклые глаза гордо взирали из-под невероятно густых бровей. Одет он был в сюртук на атласной подкладке, нестерпимо яркий жилет, из кармашка которого свисали три цепочки для часов, в галстуке торчала бриллиантовая булавка, а руки были унизаны перстнями. Панталоны на штрипках были заправлены в лакированные штиблеты, а изящно изогнутой рукой в лиловой перчатке джентльмен придерживал цилиндр с загнутыми полями. Одну ногу он поставил прямо, а другую согнул, являя собой прямо-таки потрясающее зрелище.
Джентльмен стоял на фоне здания, обозначенного легкими, тонкими штрихами, в котором Перегрин безошибочно узнал дорогой его сердцу «Дельфин»!
— Эмили! Неужели?.. Да это же…
— Взгляни.
Перегрин подошел поближе. Да, в нижнем углу стояла надпись, сделанная карандашом и выцветшая от времени: «Мистер Адольфус Руби, владелец театра «Дельфин». Серия «Исторические портреты». 23 апреля 1855 г.»
— Это подарок, — сказала Эмили. — Я хотела подарить его тебе на первое полугодие «Дельфина». Жаль, что оно омрачено такими ужасными обстоятельствами. Я собиралась вставить рисунок в рамку, но потом решила не откладывать, надо же было тебя хоть чем-нибудь порадовать.
Перегрин бросился ее целовать.
— Эй! — отстранилась Эмили. — Успокойся.
— Любовь моя, где ты его достала?
— Чарли Рэндом рассказал мне о нем. Он обнаружил рисунок во время своей очередной вылазки в антикварные лавчонки. Какой Чарли странный, правда? Он ему оказался не нужен. Вещи с датировкой позже 1815 года его не интересуют. Вот он и достался мне.
— И ведь это не репродукция, это оригинал. Господи! Мы вставим его в рамку и повесим… — Перегрин на секунду задумался, — …повесим на самом видном месте. Джереми до небес подпрыгнет!
— Где он, кстати?
— У него дела. Думаю, он скоро вернется. Эмили, вряд ли я осмелюсь рассказать кому-нибудь то, что сейчас расскажу тебе, посему считай мое признание выражением особой благосклонности. Знаешь, что натворил Джереми?
И он рассказал Эмили о Джереми и перчатке.
— Он, должно быть, рехнулся, — спокойным тоном заметила Эмили.
— Должно быть. И кто знает, что Аллейн решит с ним сделать. Но кажется, мой рассказ не произвел на тебя потрясающего впечатления?
— Ну… в общем, да. Когда мы занимались реквизитом, Джереми непрерывно говорил о перчатке. Он прямо-таки помешался на вопросе о том, кто владеет ценностями. Бзик какой-то, правда? Гарри как-то сказал, что цена на такого рода вещи вздувается искусственно и в принципе глупо платить за них огромные деньги. Если он хотел задеть Джереми, то более чем преуспел. Джереми взбесился. Я думала, они подерутся. Что с тобой, Перри? Я что-то не то сказала?
— Нет-нет, все в порядке.
— Конечно, сказала, — расстроилась Эмили. — Джереми твой лучший друг, а я говорю о нем как о постороннем чудаке. Извини.
— Не надо извиняться. Я лучше всех его знаю. Но как бы я хотел, чтобы ничего подобного с ним никогда не случилось.
Перегрин подошел к окну и посмотрел туда, где за рекой виднелся «Дельфин». Прошлым вечером, всего шестнадцать часов назад, по погруженному во тьму зданию театра расхаживал человек в нелепом пальто. Всего лишь прошлым вечером… Он взглянул вниз, на улицу. Со стороны моста появилась огненно-медная голова, крепко сидящая на широких плечах и снабженная парой торчащих ушей. Она напоминала древнегреческую амфору.