Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
— Это наше дело! — отвечаем мы.
Сплоченной группой мы маршируем по заснеженному лесу.
— Так, как поступили мы, должны поступать все пленные! — гордимся мы своим поступком.
Мы быстро движемся вперед вместе с нашими пятью санями, на которых установлены ящики. В эти большие ящики мы уложили несколько человек с обморожениями или высокой температурой. Вот уже и просека с трубопроводом высотой в рост человека.
Когда мы подходим к избе, за окном которой когда-то стояла женщина, то это означает,
Или мы пойдем прямо, или повернем налево!
Если мы пойдем прямо, то попадем на территорию школы.
Если повернем налево, то это будет означать, что мы уже относимся к лагерю!
Я не решаюсь поднять голову, когда тяну за веревку саней. Остались последние сто метров.
Здесь дорога идет в гору, и приходится волей-неволей низко опускать голову, когда надо изо всех сил налегать на веревку.
— Послушай! Он идет прямо! — говорит идущий рядом со мной Бернд.
— Да что ты говоришь! — Во мне все ликует.
Действительно, наш начальник шагает по дороге, ведущей к воротам школы. Для нас было бы страшным ударом, если бы нас отправили в лагерь. А сейчас мы оставляем лагерь слева от себя. Лагерь с множеством землянок. Издали эти землянки похожи на гробы. Выстроенные в два длинных ряда гробы с телами шахтеров после аварии на шахте. А саван здесь снег, от которого голова болит так же, как от пролитых слез.
Перед воротами на территории школы происходит заминка, и нам приходится ждать, пока их откроют. Мы машем руками кое-кому из знакомых, кого видим за колючей проволокой.
Правда, я никому не машу, хотя и вижу некоторых из нашего 41-го лагеря. Вот, как всегда, с видом очень занятого человека в корпус прошел Фридель Каубиш.
Только у немногих курсантов есть время, и они подходят ближе к забору.
— Ну, как вы там? — кричим мы им. — Когда начнутся занятия в школе?
Они этого не знают. Они вообще не очень разговорчивы. Но заметно, что им все еще немного стыдно. И они смотрят на нас как на людей, судьбе которых не позавидуешь.
Вот Мартин наверняка обрадуется, когда услышит, что лесная бригада вернулась.
Наконец ворота медленно открываются.
Но мы не поворачиваем к одному из школьных корпусов. Мы пересекаем всю территорию школы и выходим через задние ворота. Нас ведут в баню, прежде чем отправить в лагерь. А вот об этом мы и не подумали!
В душе каждого из нас поднимается волна необузданного гнева. Безграничной ярости, направленной не на что-то или на кого-то конкретно. Вот именно, получается так, что в данный момент нет никого, на кого мы могли бы направить всю нашу ярость.
Разве кто-нибудь говорил нам, что мы по-прежнему относимся к антифашистской школе?
Нет!
А разве мы сами в глубине души хотим, чтобы Германия превратилась вот в такую красную
Боже упаси!
Ну, вот видишь!
Но мы хотим жить! Но мы ни в коем случае не позволим им превратить нас в лагерную пыль! Ни в коем случае!
В бане происходит маленький бунт, когда они захотели остричь нас наголо.
— Никто не войдет в баню, пока я вас не постригу! — заявляет парикмахер. — Вы думаете, что я хочу, чтобы из-за вас меня бросили в карцер!
— Тогда мы снова одеваемся и не идем в баню!
— Давай, давай, поторапливайтесь! — подгоняет нас старший банщик. — Сегодня должны помыться и другие!
В конце концов мы приходим к компромиссу:
— Хорошо, под мышками и живот вы можете брить, но волосы на голове остаются!
Баня с высокой железной дымовой трубой, обслуживающий персонал которой насчитывает сто сорок человек, работает без перерыва день и ночь. В ней день и ночь моются, день и ночь стирают сменное белье.
Когда они захотели всучить нам детские рубашонки и русские летние брюки в качестве кальсон, мы возмутились:
— Эти лохмотья вы можете навязывать кому-нибудь другому! Мы сдали в стирку приличное белье, поэтому хотим получить комплект белья первой категории!
— Но первая категория положена только курсантам!
— Нам это известно!
Старший банщик, которому подчиняется и прачечная, в конце концов выдает нам белье первой категории.
— Что за белье вы сдали? — с недовольным видом спрашивает он.
В общей куче лежит и наше белье. Это не рвань, которую носят пленные. Это хорошее немецкое армейское белье. Гарнитур из египетского хлопка!
Мы получаем взамен итальянское белье оливкового цвета. Нам выдают даже шелковые верхние сорочки!
— Так со своими крапивными рубашками вы сделали выгодный обмен! — шутим мы.
И в амбулатории все проходит хорошо. После медосмотра меня зачисляют в третью рабочую группу. За каких-то четырнадцать дней я так исхудал, что кости таза теперь выпирают вперед, как стенки умывальной чаши. Там, где раньше был живот, теперь образовалась изрядная впадина.
Четырнадцать дней тому назад я относился к первой рабочей группе, это было наивысшее качество.
Еще через четырнадцать дней я стану дистрофиком или меня комиссуют по болезни. Ну и хорошо, тогда, по крайней мере, мне не нужно будет ходить на работу.
Уже становится совсем темно, когда мы приходим в сам лагерь. Мы спускаемся вниз по ступенькам в один из таких гробов. Корпус номер 16.
— Да здесь же уже битком набито!
Они стоят вокруг раскаленной железной бочки и дымят махоркой. Пленные с ослиными ушами, запавшими огромными глазами и выступающими желтыми зубами, словно загнанные ломовые лошади.