Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
— Что это за язык?! — напустился на меня Антон, начальник лагеря, в присутствии русского офицера-политработника. Это он обнаружил в кармане моего мундира какое-то лирическое стихотворение на английском языке. Об океане слез и море радости.
«Видимо, они получили инструкции спрашивать обо всем», — подумал я. Но особенно досадно было то, что пропал мой любимый шейный платок.
— А кто, собственно говоря, обслуживает камеры по дезинфекции одежды?
— Румыны.
— А как тут вообще в лагере? — спросил я немецкого парикмахера, который торговался с нами, новенькими, насчет карманных зеркалец, расчесок и бумажников, прежде чем нас увели на медосмотр.
— Конечно, здесь не санаторий, — ответил парикмахер. — Но если приспособишься, то жить можно. Да ты скоро и сам все увидишь. А у тебя хорошие фетровые ботинки…
— Нет, ботинки я не могу отдать.
Медосмотр организован по-военному. «Здесь вы раздеваетесь! На каждого заводится медицинская карточка! Подумайте заранее о сведениях, которые вносятся в нее: фамилия, имя, имя отца, звание, войсковая часть! Чтобы все проходило в темпе!»
Целый штат русских врачей и сестер. «Где у вас болит? Чем болели раньше? Это пройдет!»
Мои руки обрабатывают мазями и микстурами. Медсестра не экономит на бинтах. Она все мотает и мотает. Нет, это настоящий военный госпиталь. Хотя несколько смахивает на поточное производство. Но во всем должен быть порядок — это бесспорно.
Уже поздняя ночь, когда нас, новеньких, приводят в барак. Барак? Да, здесь два больших барака из досок, присыпанные землей. В каждом из них лежат по семьдесят человек.
— Сегодня вы размещаетесь в бараке для больных. Завтра вас переведут в барак для рабочих.
— В барак для рабочих? Почему? Мы же больные!
— Это мы увидим завтра утром! Только не думайте, что вам удастся здесь увильнуть от работы!
Во всяком случае, в бараке тепло. И даже чисто! Староста барака строго следит за тем, чтобы каждый снимал сапоги. Настоящий военный полицейский! Но действительно, это же просто свинство — забираться в грязных сапогах на нары!
Утром мои фетровые ботинки исчезли.
— Мои ботинки украли, староста!
— Украли? Здесь никто не крадет!
— Друэрпце! — говорит мне один из старожилов. — Их же забрал сам староста. За них он получит от русских сало.
— А что же надену я?
— Скоро увидишь. Староста швырнет тебе в лицо какую-нибудь пару растоптанных сапог, когда пойдешь работать!
Пойти работать?! Без сапог?! Да я к тому же еще и болен! Чтобы опять снег попал в раны? Об этом не может быть и речи!
Я продолжаю упрямо лежать!
В проеме двери появляется какой-то русский в шапке-ушанке, завязанной под подбородком, и кричит во все горло:
— Десять человек!
Теперь только не сдаваться и не вставать!
Староста начинает с нас, с новеньких:
— Давайте выходите!
Никто не двигается с места.
Тогда он стаскивает с нар первого попавшегося, восемнадцатилетнего паренька из Берлина.
— Мне надо сначала надеть носки! — робко говорит тот.
В дверном проеме рядом с русским появляется Антон, начальник лагеря, и орет:
— Сейчас я вам помогу! — Он с такой силой бьет палкой по нарам, что палка ломается.
Со своих нар приподнимается еще один пленный из нашей группы. Вчера вечером на его левую руку наложили свежую гипсовую повязку.
— А ну, спускайся вниз! — орет староста. — Одной рукой ты сможешь работать!
Пленный со сломанной рукой беспомощно оглядывается.
Я все еще продолжаю упрямо лежать на боку. Сверху мне все хорошо видно. Восемь человек уже подошли к двери. Передо мной лежат еще два человека. Один из них говорит, что у него больные легкие.
— Не городи чушь! Слезай!
У второго, который лежит рядом со мной, перебинтована ступня. Ему тоже приказывают спуститься с нар.
— При рытье котлована возьмешь в руки лом. Там нога тебе не понадобится. Может быть, вы все тут только прикидываетесь больными!
А теперь наступает моя очередь.
— А что с тобой, дылда? — Староста дергает меня за ногу.
На работу надо направить десять человек. Должен пойти один из нас: или мой сосед с забинтованной ногой, или я!
Я спускаюсь с нар на пол.
Антон, начальник лагеря, представляет меня русскому в качестве десятого человека с таким видом, словно делает мне большое одолжение.
— Десять человек! — с довольным видом говорит он. Норма выполнена!
А все остальное здесь не так важно! В глубине барака громко стонут несколько больных с высокой температурой. В углу староста нарезает хлеб. Я стою в рваных носках на холодном полу. Без сапог. На улице пятнадцать градусов мороза.
— Эй, староста! Эй! У меня нет сапог!
С таким видом, словно он мой самый лучший друг, староста бросает мне русский валенок, в котором нет пятки. Во втором валенке в подошве зияет огромная дыра.
— Ничего страшного, что эти два валенка на левую ногу!
Я надеваю промерзшие валенки. Я иду в них по твердому насту. Целый день до самого вечера мы роем котлован. При всем желании мы бы не смогли с помощью наших ломов и железных лопат вынуть из котлована больше чем один кубометр мерзлой глины. Десять человек и два охранника.
Почему мне все так безразлично? Почему я больше не возмущаюсь? Неужели это только потому, что Франц, мой сосед по нарам, говорит мне:
— Мертвых закапывают позади барака, в кустах!