Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
Да теперь уже все равно! Когда паровоз дает третий гудок, уже никого нельзя удержать. Напрямик через поле по непролазной грязи все бросаются к поезду. Падают. Снова поднимаются.
Мой стоптанный кожаный башмак застревает в грязи. Ну и что! Я оставляю его и бегу босиком.
Но нет, через пять метров я мчусь снова назад, выдергиваю башмак, потяжелевший от налипшей глины, и крепко зажимаю его под мышкой!
Поезд уже трогается, и я на ходу запрыгиваю в вагон. Оказывается, я еще далеко не последний! Просто какое-то чудо, что
— Поехали с нами, приятель!
Оказывается, что даже мешок с продуктами успели захватить с собой! Начнется ли теперь новая жизнь?
Пока еще нет, в моем вагоне в эту ночь умирают двое.
— Но их хлеб мы разделим на всех!
— Ну конечно! Им он больше не нужен. А консервы мы поделим прямо сейчас!
Все громко орут, перебивая друг друга:
— Совершенно верно, что мы получили, то наше!
Широкоплечий прибалтийский немец, по профессии инженер-строитель, прекрасно говорящий по-русски, получил мешок с продуктами у конвоиров.
Мне поручено разделить консервы со свиным салом на двенадцать человек.
— Это должен сделать ты, а не Ксавьер, хотя он и забойщик скота!!
Так меня выбирают на самую высокую должность, которую только может предоставить местное самоуправление военнопленных.
Но как мы откроем консервную банку?
В конце концов кто-то находит ржавую дверную петлю с острым шипом. После того как шип прошел по кругу через свиное сало, я облизываю его. Мне это положено.
— Ты можешь спокойно облизать его! — великодушно кричат они.
Каждый получает полную до краев столовую ложку свиного сала. У одного из нас нашлась даже настоящая металлическая ложка. Он дает ее мне, чтобы я разделил сало, и ожидает, что на ней останется еще хоть немножко сала, когда я говорю ему:
— Возвращаю с благодарностью!
— Ну а где же двенадцатый человек? Или у нас осталась лишняя ложка сала? Следите за тем, чтобы в темноте никто не получил лишнюю порцию! — предупреждаю я своих попутчиков.
— Дружище, вставай! — Они толкают в бок двенадцатого.
Тот тоже получает свою ложку свиного сала.
Ферман, балтиец, уже потушил свой огарок свечи. Но пальцем я нащупываю на дне банки еще немного сала. Почти две столовые ложки. У меня на мгновение перехватывает горло. Но я откашливаюсь:
— Послушайте. Мне еще раз нужна ложка. Каждый из вас получит еще немножко добавки!
После этого у всех отличное настроение, и прежде всего у меня.
Я прислоняюсь спиной к подрагивающей стенке вагона и радуюсь, что они выбрали именно меня.
Как же будет на новом месте, куда мы скоро приедем? Неужели нас везут в большой госпиталь для военнопленных? Уже этой ночью мы должны быть на месте. Говорят, что госпиталь находится в четырех километрах от вокзала. Нам предстоит долгий марш!
Только бы не было дождя!
Сначала нас отправят в баню.
Может
Но всегда все происходит не так, как ты себе это представляешь. И никогда нельзя ничего придумывать заранее.
Когда поздно ночью мы долго простояли на какой-то станции, конвоиры, наконец, распахнули запертую дверь нашего вагона. Внутрь ворвались потоки дождя и дым паровозов. Было промозгло и холодно, и мы сразу поняли, что от этой ночи не следует ждать ничего хорошего.
Сколько же продолжается эта перекличка?
Пять минут! Мы уже промокли до нитки.
— Вместе с двумя мертвецами будет шестьдесят четыре! И когда только эти русские научатся считать!!
Потом, спотыкаясь о рельсы, колонна военнопленных направляется к полуразрушенному зданию вокзала. Некоторые из пленных бредут босиком.
Дождь сменяется мокрым снегом. Сквозь густой туман тускло мерцают красные огни светофоров.
У некоторых из нас под жесткими русскими шинелями нет ничего, кроме коротких русских гимнастерок и влажных кальсон, которые мы получили из прачечной после бани.
Неужели нам придется всю ночь сидеть на корточках в зале ожидания и мерзнуть?
В зале ожидания?
Да нет, мы будем стоять на улице.
В течение двух часов под дождем в конце апреля. На железнодорожной станции под названием Осташков.
Мы стучим зубами от холода и от ярости.
— Если бы я мог только говорить по-русски! — настойчиво уговаривает кто-то прибалта. — Я бы поговорил с конвоиром! Я бы обратился к начальнику станции!
Струйки дождя затекают в мои стоптанные, перепачканные в глине башмаки. Мы жалобно стонем все громче и громче.
Прибалт, которого самого сотрясает дрожь от высокой температуры, говорит:
— Я разговаривал с конвоиром! Я уже говорил с начальником станции! Я сказал им, что они несут ответственность за нас! Я уже говорил… Я скажу им… Ну, что я могу еще сделать?!!
Мы начинаем выть как волки.
Если уж нам нельзя находиться в зале ожидания, тогда мы устроим им настоящий концерт, чтобы они не заснули этой ночью. Нас не пускают в здание вокзала только потому, что в зале ожидания сидит какой-то штатский! Это же смешно! А вы видели начальника станции? Эту жирную свинью, которая сидит в своем теплом кабинете? Конвоиры тоже на нашей стороне. Разве мы не такие же солдаты, как и они?
И разве этот жеребец со своей дурацкой инструкцией не враг всех солдат, как немецких, так и русских!
Тяжелые грузовые паровозы маневрируют на станции взад и вперед, формируя новые составы. Когда они проезжают мимо нас, от них исходит приятная волна тепла.
Может быть, есть смысл в том, чтобы позволить этим железным колесам разрезать твое тело на куски?
Тела обоих мертвецов все так же одиноко лежат между железнодорожных путей.
Паровозы постоянно гудят.