Перикл
Шрифт:
И вот что из всего этого получилось — она сказала в заключение своей речи:
— Я родилась с верой и, возможно, умру с ней. Но теперь, в зрелом возрасте, научившись судить о многом с помощью мудрых, я свободна. И не является ли свобода высшим благом для познающего духа? Где нет свободы, там нет знаний, там нет человека. Судите меня за жажду к свободе, которой только и прославился в мире греческий народ. Если свобода отменена нынче, то лучше и не жить!
Гегесий объявил, что прения сторон окончены, что гелиастам следует приступить к голосованию и определить, виновна ли ответчица.
— Чёрные и белые камешки вам розданы при входе, теперь опустите в этот сосуд, — он указал рукой на урну, — тот из камешков, какой найдёте нужным: белый — за оправдание, чёрный — за признание
Скифы убрали ограду, отделявшую стол архонта от гелиастов, и гелиасты шумно устремились к урне. Истцам и ответчице велено было оставаться на прежнем месте, скифы оградили их от желающих подойти к ним, чтобы высказать свою поддержку или возмущение. Но кричать никому не было запрещено. Одни кричали, обращаясь через головы скифов к Аспасии:
— Виновна! Примешь чашу с ядом!
Другие пытались поддержать, говоря:
— Умница! Ты победила!
Как только закончилась толчея гелиастов у стола, председатель взял урну с камешками и опрокинул её со стуком на стол. Горка камешков показалась Аспасии чёрной. Она закрыла глаза и села на принесённый для неё скифами стул.
Гегесий принялся считать чёрные и белые камешки, перебирая их, как перебирают горох или бобы — хорошие в одну сторону, плохие в другую. Вскоре образовались две кучки — белая и чёрная. Белая была явно меньше чёрной, в ней-то и стал считать камешки архонт. А к чёрной даже не прикоснулся, не было нужды: достаточно было узнать, сколько брошено белых камешков, чтобы узнать, сколько камешков чёрных — число гелиастов филы Эрехтеиды было известно: пятьсот. Гегесий, закончив считать, объявил:
— Аспасия признана виновной!
То ли стон, то ли громкий вздох пронёсся по холму Ареса: виновна, стало быть, до наказания — один шаг, ещё одно голосование после коротких прений о том, какую меру наказания предлагают истцы и какую меру наказания желает избрать для себя ответчица.
Гермипп сказал, а Диодот его поддержал:
— Я требую для Аспасии смертной казни!
Теперь уж явно по холму пронёсся стон, потом загремел из публики хорошо знакомый всем афинянам голос стратега Перикла:
— Я хочу сказать! Я хочу определить меру наказания! Позвольте!
— Пропустите Перикла, — сказал Гегесий, насупясь. Он поступил вопреки правилам: выступления из публики позволялись только при обсуждении вины, а не меры наказания для ответчика. Но не пропустить к столу Перикла он не мог: холм взорвался бы от негодования.
Перикл остановился прямо против Гегесия, поклонился ему, потом повернулся к гелиастам, опустился на колени и затрясся от рыданий.
Аспасия закрыла лицо руками. Закрыла бы и уши, когда бы могла.
— Афиняне! — борясь с рыданиями, проговорил Перикл, ударяя ладонями по земле, словно призывая на помощь подземных богов. — Афиняне, пощадите её! И меня пощадите! Если вы убьёте её, вы убьёте и меня! Умоляю вас. Лучше возьмите мою жизнь — я сейчас же лягу на меч, если вы этого захотите, если так будет спасена жизнь Аспасии. Дайте мне меч, афиняне, или не убивайте Аспасию! У нас маленький сын, он только что научился ходить и произносить слово «мама». Аспасия кормит его грудью, как установлено богами, создавшими нас. У неё нежное сердце — по божественным заветам она предана Афинам, по божественным заветам она никому не причинила зла, а делала только добро — и это по божественным заветам! И только некоторые слова... Но это — ветер! Ветер! Простите её, простите. — Перикл лёг на землю, рыдая, — в пыль, на камни, к ногам гелиастов, которые повскакивали с мест, чтобы лучше видеть небывалое — поверженного в прах великого Перикла.
Другую меру наказания для Аспасии предложил сам Гегесий — штраф в тысячу драхм.
Гелиасты проголосовали за штраф.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Аспасия не приняла деньги от Перикла для уплаты штрафа и вообще не пожелала видеться с ним, запёрлась на женской половине дома. Так продолжалось три дня. К вечеру третьего дня, когда мужа не было дома, Аспасия вместе с сыном, кормилицей и тремя служанками перебралась в дом Феодоты, откуда уже следующим утром на конной повозке,
Уплатить штраф в тысячу драхм Аспасия поручила Лисиклу. Деньги эти предоставили в её распоряжение Софокл, Фидий, Полигнот, Геродот и Гиппократ — верные друзья. Она могла бы и сама внести эту сумму — деньги у неё были, но друзья настояли на том, что она должна принять их помощь, как в своё время они принимали помощь от неё. Штраф мог бы внести и Перикл, это была его обязанность и его право, но Аспасия сразу же после суда сказала ему:
— Ты слишком многим пожертвовал ради меня вопреки моему желанию и моим настоятельным просьбам. Больше не приму от тебя ни слова в защиту, ни обола в поддержку. Ты лишил смысла мою жизнь, которую я хотела посвятить тебе. Ты утопил её в своих слезах перед продажными судьями и неблагодарным народом. Ты вывалял в пыли мою гордость вместе с собственной. Больше мне от тебя ничего не надо. Мне лучше было бы умереть.
Перикл выслушал её тогда молча. Глаза его всё ещё были наполнены слезами, а из искусанных губ сочилась тёмная кровь.
Конечно, ей следовало бы уехать не в Ахарны, а в какое-нибудь другое место, может быть, остаться у Феодоты, а ещё лучше — уплыть на родину, в Милет, чтобы уж никак не быть связанной с Периклом. От такого шага, как она теперь понимала, её остановил сын, Перикл-младший —• он принадлежал не только ей. Его судьбу ей предстояло обсудить с отцом — так требовал не только закон, но и уважение к прошлой жизни, по которой супруги прошли рука об руку, как страстные любовники и друзья.
В первые дни она ждала, что Перикл приедет в Ахарну — это было бы разумным с его стороны. Но прошла декада, другая, весь месяц пролетел, а он всё не приезжал, хотя от Афин до Ахарны — рукой подать. Конечно, не расстояние останавливало Перикла, а нечто другое. Аспасия не могла сказать, что разлюбила мужа — старое чувство ещё теплилось в ней, а по ночам он ей снился: и душа и тело Аспасии во сне тосковали по нему. Разум продиктовал ей жестокое решение: отдалиться от любимого, загасить все чувства к нему, забыть о нём. Он наставлял: ты трудилась для его возвеличения и славы, готова была отдать ради этого жизнь, а он швырнул эту славу и величие в пыль, под ноги судьям, полагая, что твоя жизнь стоит больше, чем его слава и величие, не поняв тебя, оскорбив тебя, отвергнув твою жертву, как нечто ненужное и пустяковое. Его слава и величие должны были называться твоим именем. Теперь твоим именем будут называться его позор и унижение. Тебе этого не перенести, а потому беги от него и забудь о нём.